Когда утром вынесли гроб перед отправкой на кладбище, ему пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы покинуть комнату, где лежала жена, и последовать за процессией. Шарль-Виктор оделся сам. Раньше мать занималась его туалетом, его одеванием, всем. Раньше — до этих последних дней. Раньше — в навсегда минувшем времени. Он ждал своего отца на пороге, очень прямой, стиснув кулачки, твердо сжав губы. Без-ума-от-Нее посмотрел на сына, словно не узнавая. Он долго, мучительно всматривался, в этого совсем маленького мальчика, такого одеревенелого и безмолвного, одетого шиворот-навыворот. Он хотел было заговорить с ним, сказать ему что-нибудь, взять его на руки, но у него больше не осталось ни слова, ни жеста. Со времени появления охотников на пороге его дома для него существовала только его жена. Он забыл даже Шарля-Виктора. Он не думал даже о мертвом сыне. Весь ужас, вся скорбь этой смерти обрушились на мать, сломив ее и опустошив. И он страдал только ее страданием, болел только ею, плакал только над ней, из-за нее. Едва он увидел, как она скорчилась и зашаталась, вся обратившись в крик, мир отступил в непроглядный туман, и он уже не находил пути к другим людям. Впрочем, он и не хотел этого. Все его желание было приковано лишь к ней одной. Он забыл других; рядом была только она.
Тем не менее, он чувствовал, что малыш страдает, что для ребенка все это чересчур. Но он ощущал это как бы вне себя. Ему пришлось сделать гигантское усилие, чтобы суметь почувствовать это.
Нет, у него и в самом деле не осталось больше ни слова, ни жеста для других, пусть даже для собственного сына. Не было у него и слез, даже для умершего ребенка. Ибо он все отдал своей жене, и только ей одной, и мог отдать еще больше.
Он уже не принадлежал себе; все его тело живого мужчины было отныне полностью обетовано той женщине, что лежала там, наверху, в спальне.
Это она отныне будет его ребенком, его дочкой, его единственной любовью. И ему вдруг захотелось крикнуть. Крикнуть Шарлю-Виктору, чтобы исчез. Крикнуть, что он хочет остаться наедине со своей женой. Со своим единственным ребенком.
Тут Шарль-Виктор, глядя в опустошенное лицо своего отца, сказал просто: «Пора идти. Остальные ждут. Там дождь». И даже подумал с радостным гневом: «Ну и пускай дождь! Даже небу нассать на моего старшего братца! Здорово!» Остальные действительно ждали, топчась вокруг похоронных дрог под большими, торчавшими вкривь и вкось черными зонтами. То были Золотая Ночь — Волчья Пасть, Таде и юная Ципель, батрак Никез, Матильда и несколько других.
