В тот миг, когда запылала и метла, ему почудилось, будто мягкая, нежная рука легла на его плечо. Он обернулся и спросил вполголоса: «Марсела?.. Это ты, моя хорошая?» Порывом пламени полыхнуло ему в лицо вместо ответа.
Но маленький Шарль-Виктор еще ничего не знал об этом прошлом, хоть и совсем недавнем; весь мир был для него обширным пустырем, не имеющим другой истории, кроме той, которую он сам ему придумывал. Он был не просто послевоенным ребенком, он был после всех войн. После смерти брата, после крика матери, после рыданий отца. И этого ему было довольно. Это уже само по себе было новой войной, войной по мерке его детства, оружием в которой стали крики и слова.
Свои крики он оттачивал средь тишины и ржавчины старых цехов, испускал их до хрипоты в глубине дота, отбивал ими тряский ритм своей дрезины, несущейся по подземельям. Но там, в нужнике, избежавшем вражеского огня, ему предстояло открыть для себя слова — силу и тайну слов. Ему предстояло открыть их, чтобы играть с ними, смаковать, месить как грязь.
Бурьян со всех сторон осадил дощатую, выкрашенную в голубой цвет хибарку. Эта голубизна так выцвела от дождя, так обшарпалась от ветра, была так загажена пометом птиц, чьи гнезда из веточек раскачивались под застрехой цинковой крыши, что тут и там сквозь нее проступали призраки других цветов. В зависимости от окраски неба на поверхность целыми лоскутьями выплывали то блекло-сиреневый, то лавандовый или бледно-чернильный, то миндально-зеленый или оттенка полынной водки. Порой даже можно было различить смутные розоватые пятна или участки желтого. Таким образом, этот умирающий голубой цвет в своей медленной агонии развил бесконечно тонкую игру текучих полутонов, которая восхищала Шарля-Виктора. «Красивенький мой нужничек, прямо загляденье!» — восклицал он восхищенно, исследуя шаткие стены своей хижины.
Он часами сидел, запершись в этом своем доме на краю света; в своем доме на краю сердца. Царивший там дух был для него таким же сказочным, как и переливы голубого цвета на линялых дверях; то была причудливая мешанина тлетворных запахов — трухлявого дерева, сырой земли, старой газетной бумаги, сгнившей в моче и кале на дне ямы. Пауки соткали огромные сети в углах под потолком; он восхищался скоростью, с какой плелись эти смертоносные и столь тонко сработанные тенета, которые мошкара и комары расцвечивали, словно эмалью, своими трепещущими крылышками.
Стульчаком служил деревянный ящик с широким круглым отверстием посредине. Эта дыра была для него сказочной прорвой — царством мрачной пустоты и самых сладостных головокружений. «Око Божье, — решил он. — Око Божье — это великий Притворщик, который всегда подглядывает за людьми снизу, чтобы украсть между делом то, что они сотворили: дерьмо». Эту широкую горизонтальную дыру, разверстую в темень земли, дополняла другая — гораздо меньше, вертикальная, в верхней части двери. Маленькое, пропиленное в виде сердечка окошечко, глазок — единственный вход для света, который сочился тоненькими лучиками сквозь бесчисленные щели меж досок. В зависимости от часа дня небо в нем вырисовывалось разноцветными сердцами. «У неба сердце довольно переменчивое, со всеми ветрами путается», — вывел он из этого.
