С ударившим в голову и ноги негрони мы пошли в жалкую тратторию, куда я раньше никогда не заглядывал. Мы что-то ели, но в основном пили. Вино, потом граппу. Мы должны чаще встречаться, говорил Франческо. Снова начать играть, но теперь уже по-крупному. Выбраться из Бари. Колесить по всей Италии, зашибать реальные деньги. А не те гроши, на которые мы переводили наше время и наш талант. Он сказал, наш талант. Нужно продолжить с того места, где мы остановились. Эту фразу он повторил несколько раз. Вроде бы глядя мне в лицо. На самом деле его глаза смотрели сквозь меня лихорадочным и отсутствующим взглядом.
Квартира выглядела так же, как в прошлый раз. В то же время что-то здесь изменилось. Повсюду — на диване, на полу — валялись кучи одежды. Стояло несколько закрытых картонных коробок. И запах. Противно воняло табаком и еще какой-то дрянью. Так пахнет в помещениях, которые никогда не проветривают. Так пахло в доме его матери.
Мы опять пили граппу — прямо из полупустой бутылки без этикетки, которую Франческо принес из спальни. Он говорил еще быстрей обычного и слушал меня еще меньше, если только такое возможно. Проще сказать, он вообще меня не слушал. Он сидел, уставив вытаращенные глаза в одну точку. Очень далекую точку. Потом взял старую пластинку и поставил на проигрыватель дорогого музыкального центра. С первых аккордов я узнал «Роллинг стоунз». Диск Exile on Main Street.
Я перестал что-либо соображать еще до того, как он снова пошел в спальню и вернулся с белым полиэтиленовым пакетом.
Задолго до того.
— На всякий пожарный заныкал чуток с испанской партии.
Я с идиотской улыбкой смотрел, как он высыпает из пакета на блестящую поверхность стола полоски белого порошка. Четыре аккуратные полоски одинаковой длины.
Я разрывался между страхом и желанием. На мгновение все поплыло вокруг меня — формы, звуки, очертания предметов, и мое сознание пронзила мысль: Франческо — гей и в этот вечер он решил открыться мне. Две дорожки кокаина, и он отымеет меня в задницу. На краткий миг это показалось мне если не нормальным, то во всяком случае неизбежным и приемлемым. В каком-то смысле, даже необходимым — для нашего освобождения.
Потом эта мысль исчезла, и мой мозг снова начал функционировать. Я различил музыку и сфокусировался на происходящем.
Одной рукой Франческо скручивал банкноту в пятьдесят тысяч лир. Простой и грациозный, этот жест походил на волшебство.
Он протянул мне трубочку, я взял ее и застыл на месте, не зная, что с ней делать. Франческо жестом пригласил меня к столу: давай, чего ты ждешь? Но я не двинулся. Тогда он забрал у меня банкноту, зажал правую ноздрю, в левую вставил трубку, нагнулся над столом и быстро втянул в себя дорожку. Тряхнул головой: губы сжаты, глаза закрыты. Затем повторил ту же процедуру с другой ноздрей. И снова протянул бумажную трубочку мне.
