Сибариту Трибасову и не снилось, как пышно расцветет насилие в принудительно оставленной им конторе. После смерти Веры Трифоновой пятьшесть человек приковано наручниками ежедневно. «Браслетов» не хватает! Буяны ухитряются их гнуть до непригодности и даже ломать! Их раскрывают, из них вылазит – made in Russia.
Вопреки бездушию врачей (со всей страны сухие щепки самые отборные), больные не теряют оптимизма. Больной Молодой, за попытку самоубийства прикованный к постели в камере «интенсивной терапии», на мой вопрос «Как дела?» показывает зажженную сигарету в той руке, на которой нет «браслета», и спокойно отвечает: «Курю». Даже не стоик, киренаик какой-то, учитывая сломанный в двух местах позвоночник. Мучительные боли и подвигают Молодого к уходу из жизни.
Больная Бякина, та, которая будто бы сама навязывалась идти к смотрящему Каримову на секс вместе с упрямившейся скинхедкой красавицей Василисой Ковалевской, явилась ко мне на прием в коротком халате: «Все постирано». Просила закрыть дверь. Сидела перекладывая короткие ноги, показывала то бюстгальтер, то трусы – черное нижнее белье. Разговаривала ни о чем с длинными паузами. Я принялся ее выпроваживать, тогда она обозлилась и обещала написать на меня жалобу «на непонимание». Стремительно рассвирепела, кричала в коридоре: «Если бы мы не совершали преступлений и не сходили б с ума, вам бы работать было негде! Не за что деньги получать!»
26.05.10
Долгожданная баня. Новый, вместо Поспешева, банщик Роман, бывший опер, имеет обыкновение не только рыться в моих книгах, прося почитать, но и закрывать больных в помывочном помещении на час и более, уходя на обед. Под душем-то ничего, но в предбаннике после мытья свежо.
То ли он хотел отомстить мне за то, что я не дал ему Фромма, то ли еще по какой причине, но больные были в очередной раз «забыты» в бане рядом с камерой, где я принимаю больных. Эта камера громко называется у нас медкабинетом, или даже одной из ординаторских.
Больные, наконец выпросив баню, теперь скулили, стучали, робко просили и громко грозили, задыхаясь в холодном пару, ими же при помывке напущенном. Мои проходные ключи к бане не подходят. К камерам – тем более. И мне не дозволено водить больных, тем более одному.
Я поднялся на третий этаж, чтобы не слышать криков и грохота, делавших если не невыносимой, то чересчур абстрактной работу над историями болезни, мною в тот час производимую. На третьем этаже ни одного сотрудника. Поднимаюсь на пятый этаж к начальнику, обедавшему со своим обычным окружением. Тот привычно: «А где инспектора?» – «Их нет».
