Мать легла в холодке и тут же заснула, а я стал работать. Мне было приятно, что она доверила мне свой серп.
Но все советы матери у меня сразу же вылетели из головы, как только она ушла. Я торопился, стараясь как можно дальше уйти от того места, откуда начал жать, но дело подвигалось плохо. От неумения и спешки я быстро умаялся и был весь как искупанный. Вдруг мизинец левой руки обожгло точно крутым кипятком. Серп упал в жнивье, а я, зажав палец правой рукой, присел на корточки. Боль нарастала с каждой секундой. Кровь сочилась сквозь сжатые пальцы правой руки и непрерывно, густыми каплями, падала на землю. Я понял, что рана немаленькая. От испуга и от боли у меня глаза тонули в слезах, однако я не ревел, а только тихо всхлипывал — боялся разбудить мать. Но разве материнское сердце проведешь? Разве оно останется глухо к беде? Никогда! Я увидел, как мать вдруг приподнялась, поглядела в мою сторону и, встав, молча, со всех ног кинулась ко мне.
— Руку порезал? — спросила она, еле переводя дух от волнения. — Ба-атюшки мои, да никак напрочь отсадил! Ох, владычица, лучше бы ты и не приходил! — заголосила мать и побежала за кувшином с водой. Я, натерпевшись, тоже дал волю слезам, и мы теперь плакали оба…
— Ну будет, будет, сынок! — отмывая запекшуюся кровь, уговаривала меня мать. — Я тихонько, тихонько… Вон ведь как глубоко рассадил. Сейчас я промою и завяжу тряпочкой. Не плачь, дома шутовкиного пальца[2] наскоблим и засыпем — заживет и не увидишь как.
Оттого ли, что палец был промыт и перевязан тряпкой, оторванной от фартука, или от теплых материнских слов, боль стала понемногу затихать.
— Как только приду домой, тут же на Сухую речку сбегаю и найду самый большой шутовкин палец, — сказал я, утирая глаза рукавом рубашки.
— У нас есть, куда их много-то, — проговорила мать, отпив из кувшина несколько глотков потеплевшей воды.
— Да те маленькие…
— Ну ладно, найди еще, не в пропажу. На вот попей, а то заморился, поди.
— Не надо мне такой… я сейчас принесу холодной.
— Хорошо бы, сынок, холодненькой-то. Только смотри у меня — тихонько, не разбереди палец, — строго сказала мать.
Я принес из колодца холодной воды и сел на межу, рядом со своими любимыми васильками. Мне было как-то не по себе. Мать заметила это и сказала:
— Беги, сынок, домой. Беги, ягодка!
Мать приласкала меня, дала на дорогу огурец, и я пошел домой.
Но наперекор всем несчастьям этим летом я все же овладел серпом и стал жать не хуже, чем Яшка и другие мои сверстники.
