– Я сам расскажу, – пошатнувшись, произнес он.
Священник улыбнулся. Он видел, что сейчас последует долгий запутанный рассказ о пьяном кураже, о неудачной рыбалке, об угоне собственной, по сути, бронемашины, да и не угоне, а так, попользоваться решил командир полка, с кем не бывает. В общем, о том, за что, конечно, ругают, но ни погон, ни должности не отнимают. Поскольку этим в Усть-Кудеяре грешат все… Именно такой рассказ и последовал.
– Тогда я могу идти? – поинтересовался священник.
Карнаухов печально качал головой. Умный мужик, он уже понял, что дело рассыпалось, потому что никто – ни Щеглов, ни тем более губернатор – не позволит привлекать командира части, одного из них. А то, что Брыкалов готов взять все на себя, он уже видел.
– Идите, батюшка, – махнул он рукой.
* * *
Отца Василия вывели из кабинета, провели через посты к выходу, посадили в машину и подвезли к самому дому.
– Прошу вас, – предупредительно открыл перед ним дверцу офицер, дождался, когда он выйдет, и новенький «уазик», взревев, исчез в темноте ночи, так, словно ничего и не происходило всю минувшую неделю.
Священник стоял, смотрел на ярко освещенное кухонное окно собственного дома и чувствовал, что плачет.
Потому что на той стороне стекла, положив на него узкие ладони, стояла его жена.
Они смотрели друг на друга и даже боялись пошевелиться, словно это дивное видение могло испариться, исчезнуть в ночи, как только что исчезла милицейская машина и как в никуда исчезла целая неделя их жизни.
Разговор с Ольгой вышел долгим, почти на всю ночь. Попадья наконец-то сказала своему благоверному все, что хотела сказать последние полтора года, и ничто не могло заставить ее прислушаться к голосу разума и понять – батюшка невиновен, а то, что произошло, произошло помимо его воли.
– Я не хочу остаться вдовой, Миша, – качала головой она. – И я не хочу, чтобы маленький Мишанька остался сиротой. Насмотрелась, как детишки без отцов растут!
Отец Василий сидел на кровати, обхватив кудлатую голову руками, и молчал. Перед этим аргументом все, что он мог сказать в свое оправдание, теряло всякую силу.
– Ладно, Олюшка, – в конце концов тихо произнес он. – Давай спать. Мне через три часа на службу…
Но когда через три часа он, быстро умывшись и перекусив, прибежал в храм, то понял – все только начинается, и пока он бегал по камышам, выясняя, «ху из ху» и вообще кто самый крутой парень на деревне, многое в Усть-Кудеяре изменилось. От гаражей не осталось и следа, храмовая ограда была аккуратно отнесена в сторону на добрых двадцать пять шагов, а освободившаяся площадка при храме тщательно, буквально по ниточке, с армейской маниакальностью выровнена и засыпана мелким желтым песком. Солнце еще не поднялось, но и в предрассветных сумерках он видел – на площадке даже были нанесены известкой ровные толстые линии для построения личного состава.
