So halt'ich's endlich denn in meinen Handcn,
Und nenn'es in gcwissem Sinne mein.[6]
На последнем слове он сделал ударение, вдруг понизил голос и медленно отвел взгляд от моего лица. Молча и деловито он стал набивать трубку с длинным мундштуком, затем, опустив большой палец в отверстие чашечки, посмотрел на меня многозначительно.
— Да, дорогой мой друг. В тот день мне нечего было желать: и разбил замысел своего злейшего врага, я был молод, силен, имел друга и любовь женщины, имел ребенка. Сердце мое было полно до краев, и даже то, о чем я грезил однажды во сне, лежало на моей ладони!
Он чиркнул спичкой; вспыхнул яркий огонек. Судорога пробежала по его задумчивому покойному лицу.
— Друг, жена, ребенок, — медленно проговорил он, глядя на маленькое пламя, потом дунул; спичка погасла.
Он вздохнул и снова повернулся к стеклянному ящику. Хрупкие прекрасные крылья слабо затрепетали, словно его дыхание на секунду вернуло к жизни то, от чего он не мог оторвать своего взгляда.
— Работа… — заговорил он вдруг своим мягким беззаботным тоном и указал на разбросанные листки, — работа идет хорошо. Я описывал этот редкий экземпляр… Ну, а какие у вас новости?
— Сказать вам правду, Штейн, — начал я с усилием, удивившим меня самого, — я пришел, чтобы описать вам один экземпляр…
— Бабочку? — спросил он, недоверчиво улыбаясь.
— Нет, экземпляр отнюдь не столь совершенный, — ответил я, чувствуя, как поднимаются во мне сомнения. — Человека!
— Ach, so![7] — прошептал он, и его улыбающееся лицо стало серьезным.
Затем, поглядев на меня секунду, он медленно сказал:
— Ну, что ж, я тоже человек.
Вы видите, каков он был; он умел так великодушно ободрить, что человек с чуткой совестью мог не колебаться на грани признания. Но если я и колебался, то это продолжалось недолго.
Он сидел, скрестив ноги, и слушал. Иногда голова его исчезала в огромном облаке дыма, и из этого дыма вырывалось со чувственное ворчанье. Когда я кончил, он вытянул ноги, поло жил трубку и склонился ко мне, опираясь локтями о ручки кресла и переплетая пальцы.
— Я очень хорошо понимаю. Он романтик.
Он поставил диагноз, и сначала я был поражен этим простым определением. Действительно, наш разговор так походил на медицинскую консультацию, — Штейн, со своим ученым видом, сидящий в кресле перед столом, и я, озабоченный, в другом кресле, напротив. Естественным казалось спросить: «Какие же меры принять?»
Он поднял вверх длинный указательный палец.
