Тем временем Штейн, кажется, не терял случая захватить бабочку или жука всякий раз, как они ему попадались под руку. После восьми лет войны, переговоров, перемирий, внезапных восстаний и предательства, когда мир, казалось, окончательно был заключен, его «бедный Мохамед Бонзо» был убит у ворот своей собственной резиденции; его убили в тот самый момент, когда он в прекрасном настроении сходил с коня, вернувшись после удачной охоты на оленя. Результат был таков, что положение Штейна стало крайне ненадежным; быть может, он все — таки остался бы, если бы спустя некоторое время не умерла сестра Мохамеда — «моя дорогая жена-принцесса», как торжественно говорил он. У него была дочь от нее. Мать и ребенок умерли в три дня от какой-то злокачественной лихорадки. Он покинул страну, где ему невыносимо было оставаться после такой тяжелой потери. Так закончился первый, авантюристический период его жизни. Последующая жизнь была столь прекрасна, что если бы не реальная скорбь, никогда его не покидавшая, — этот странный период, скорее, походил бы на сон.
У него было немного денег; он заново начал строить жизнь и с течением времени сколотил значительное состояние. Сначала он много путешествовал по островам, затем пришла старость, и последнее время он редко покидал свой большой дом, находившийся в трех милях от города. К дому примыкал сад, вокруг находились конюшни, конторы и бамбуковые коттеджи для слуг и подчиненных, которых у него было немало. Каждое утро он ездил в своем кабриолете в город, в контору, где у него служили клерки — белые и китайцы. Ему принадлежала маленькая флотилия шхун и туземных судов; в широком масштабе он вел торговлю всем тем, что производили острова. Мизантропом он не был, но жил уединенно со своими книгами и коллекциями, классифицируя экземпляры, переписываясь с европейскими энтомологами, составляя описание своих коллекций.
Такова была история человека, к которому я пришел посоветоваться о деле Джима, хотя и не питал никакой определенной надежды. Даже услышать то, что он может сказать, казалось мне помощью. Я был очень взволнован, но уважал эту напряженную, почти страстную сосредоточенность, с какой он смотрел на бабочку. Казалось, в бронзовом мерцании этих легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах он мог видеть что-то иное, образ чего-то хрупкого и презирающего разрушение так же, как эти нежные и безжизненные ткани, великолепные и не изуродованные смертью.
