— Вернуться? — возбужденно повторил Виллемс, — Вернуться к вам и бросить ее? Вы думаете, я сошел с ума? Без нее! Да что вы за человек, наконец! Думать, что она двигается, живет, дышит, и не на моих глазах. Ведь я ревную ее к ветру, который се обвевает, к воздуху, которым она дышит, к земле, которую ласкают ее ноги, к солнцу, которое видит ее сейчас, пока я… Я не видел ее уже два дня — два дня.
Сила его чувства произвела на Олмэйра некоторое впечатление, но он сделал вид, что зевает.
— Вы меня изводите, — проворчал он, — Почему вы пошли не за ней, а сюда?
— Почему?
— Вы не знаете, где она? Она не может быть далеко. Ни одно туземное судно не выходило из этой реки вот уже две недели.
— Нет, не далеко. Я скажу вам, где она. Она в усадьбе у Лакамбы.
И Виллемс пристально посмотрел на Олмэйра.
— Фью! Паталоло ничего не давал мне знать об этом. Странно, — сказал Олмэйр в раздумье. — А вы боитесь этой сволочи? — прибавил он, помолчав.
— Я — бояться?
— Тогда, вероятно, забота о вашем достоинстве мешает вам отправиться за ней туда, мой высокомерный друг? — спросил Олмэйр с насмешливым вниманием. — Как это благородно с вашей стороны!
Наступило короткое молчание; затем Виллемс сказал спокойно:
— Вы — дурак. Я бы охотно ударил вас.
— Это не страшно, — небрежно ответил Олмэйр, — для этого вы слишком слабы. У вас вид изголодавшегося человека.
— Я как будто ничего не ел эти два дня, а может быть, и дольше — не помню. Да это и не важно. Во мне тлеют горячие уголья, — произнес Виллемс. — Посмотрите. — И он обнажил руку, покрытую свежими рубцами. — Я сам кусал себя, чтобы заглушить этой болью огонь, который горит вот тут!
Он сильно ударил себя кулаком в грудь, пошатнулся от соб ственного удара, свалился на близ стоящий стул и медленно за крыл глаза.
— Отвратительная рисовка! — бросил Олмэйр свысока. — И что в вас находил отец? Вы так же достойны уважения, как куча мусора.
— И это вы смеете так говорить! Вы, продавший свою душу за несколько гульденов, — устало проговорил Виллемс, не от крывая глаз.
— Нет, не так дешево, — сказал Олмэйр, но в смущении остановился. Вскоре, однако, он овладел собой и продолжал: — Но вы, вы потеряли свою душу ни за что ни про что; швырнули ее под ноги проклятой дикарке, которая сделала вас тем, что вы теперь, и которая убьет вас очень скоро своей любовью или своей ненавистью. Вы только что говорили про гульдены. Вы подразумевали, вероятно, деньги Лингарда. Так вот, что бы я ни продал и за сколько бы ни продал, вы — последний человек, которому я позволю вмешиваться в мои дела. Даже отец, даже капитан Лингард, и тот не захотел бы теперь дотронуться до вас даже щипцами; даже десятифутовым местом…
