А мать сыночка — никогда!»
Я остановился, кинул монету. Он проницательно подмигнул, но Лена уже тянула меня за рукав.
А дома всё текло по-прежнему. Когда вспыхивала ссора, я прятался за дверью, опустив щеколду, разглядывал обои. «А мать сыночка — никогда…» — бубнил я, заткнув уши. А ночью мне снился кошмар. Будто я, ребёнком, лежу в постели, и ко мне является во сне страшная, безобразная хворь. Припадая к моей груди, она алчно сосёт кровь. Я стону от ужаса и, решившись, ударяю её ножом — хворь хохочет и исчезает. А проснувшись, я вижу Лену, которая во сне была моей матерью, — с зияющей на шее раной.
И тут просыпаюсь окончательно.
Незаметно пришла зима. Закружили метели, забили в решётчатые окна, покосив черневший забор. Андрюша всё чаще кусал заусенцы, в его угрюмой сосредоточенности читался упрёк.
В то утро Лена умывала его у раковины, дёргала гребнем упрямые колтуны.
— Не крутись, дай вычищу нос!
Я вспомнил, как мыло разъедает глаза, когда стоишь с напененной головой, а чужие пальцы бесцеремонно скребут макушку.
— Я сам…
Андрюша попытался разорвать пуповину.
Её лицо исказилось, она по-мужски выругалась, пнув трущегося о ноги кота.
— Ма-ма, не н-а-до!
Андрюша втянул шею.
Я стоял боком, ковыряя на стекле изморозь.
— Это же твой сын…
— Да, мой! — перекинулась она на меня. — А ты — постоялец!
Нервные, выпирающие скулы, голодные глаза. «Заведу себе ребёночка…» Я готов был её убить.
Под растрёпанными волосами у неё рдела шея. Она стала лупить по Андрюшиным испуганно вскинутым ладоням, и каждая пощёчина укрепляла её власть. Во рту у меня вырос кактус, в висках застучало. Я метнулся к раковине, точно крыльями, размахивая обшлагами рукавов.
И тут натолкнулся на стеклянный взгляд.
— П-у-сть убирается! — пронзительно закричал Андрюша. — Он, он один во вс-ё-м виноват!
И это было высшей правдой.
На другой день я съехал.
— Что такое дзэн?
Он улыбнулся.
— Вспомните, чему учили в школе, вспомните премудрости логики, теоремы и аксиомы, так вот дзэн — это всё наоборот.
Его зовут Елизар. Он милый, хотя и старый. «Уже сорок», — пожал он плечами, когда я брала интервью. Елизар — местная знаменитость, и сокурсницы-журналистки, предупреждали, чтобы я называла его учителем. Вот ещё! Да и он смущается. Но интервью получится интересное, наверно, лучшее на факультете.
— А про чайную церемонию расскажете?
— Лучше показать, — потянулся он за чайником.
На шее у Елизара родинка, а на щеках, когда смеётся, — ямочки. Только смеётся он редко. Чай заварен по-тибетски: холодный, с бараньим жиром. Делаю над собой усилие, чтобы не морщиться.
