Время раздвинулось, притормозило — собственно, это было все, что оно могло сделать для него.
Почему-то захотелось курить и лететь эдак с сигареткой на отлете. Шик. Однако пепел будет в лицо.
Мелькнули лица родителей Пальмина. Они так и жили в Витебске: невысокого роста, с вечно извиняющейся улыбкой отец и худенькая задумчивая мама. Он не видел их десять лет. Стоит надеяться, что сведения о его гибели до них не дойдут.
«Вот ведь некстати, — просвистела мысль, — сделался знаменитым „Безумный циферблат“. Газетчики могут пронюхать, увязать одно с другим, и выйдет глупо».
Время, которое Пальмин так лихо материализовал в фильме, как могло тянуло паузу в своем расписании, чтобы дать уважаемому автору еще мгновение… еще одну несуществующую затяжку…
И он вдруг улыбнулся.
Если бы телеграмма пришла в любой другой день, известие о смерти Пальмина совершенно выбило бы почву у Лозинского из-под ног. Но сейчас он находился в лихорадке счастья. Кожа по всему телу (теперь показавшемуся ему слишком длинным и в брачной постели поначалу нескладным) горела от полночных прикосновений жены (жены? или Зины, Зиночки, Зинаиды? — Он не знал еще, как ее называть). Во сне он держал ее руку. Не дать сбежать. Утром, еще не простившись с персонажами снов, едва открыв глаза, они одновременно ринулись друг к другу. Друг в друга.
И вот теперь он стоял в прихожей, почему-то оглядываясь по сторонам, — вдруг где-то вдали можно подглядеть, ухватить финал того, что на самом деле произошло, вдруг кто-то прокрутит пленку еще раз.
Зиночка вышла из ванной комнаты, встала перед зеркалом.
Он подошел сзади так, что казалось, будто у нее две головы — одна над другой.
Крепко обняв ее за плечи, поглаживая ладонью шею — он все время держал ее как пойманную птицу, которой дай волю, и она скроется, испарится, — прошептал:
— Тот человек, что снимал твои глаза для «Безумного циферблата»… Мой друг. Он разбился в Альпах несколько дней назад. Ураган. Его больше нет.
Самого Пальмина Зиночка не запомнила. Тот день на даче в Сокольниках был сплошной маскарадной суетой и искрился в памяти россыпью конфетти, в блестках которого все путалось. Но, услышав испуганный голос Лозинского, она почувствовала, что по ее спине, изглаженной его длинными, как у пианиста, пальцами, скользнул холодок.
В мгновение стало зябко, повеяло тоскливым смятением. Этот шторм в горах — дурной знак. Опасное предзнаменование.
Она поежилась. Не думать! Выбросить из головы!
