— Я и не предполагал, Рунич, что вы задавака, сноб в таком приземленном смысле, — отвечал Пальмин. — Вам что, жалко для людей своей фантазии?
Крыть было нечем.
— Вы говорите, люди могут прятаться между минутами, — продолжал Пальмин. — То есть минуты в вашем представлении — как деревья в лесу? Или аллеи в парке? Мне нравится эта конструкция. Если бы найти материальное воплощение минуты! Мы сделаем механический балет минут! Будут худенькие минутки, упитанные часы, толстенькие месяцы и год, страдающий ожирением, — трак-трак-трак!
Пальмин отстучал на барабане быструю дробь.
Рунич набивал тоненький бумажный цилиндр табаком, затягивался и думал о том, что этот Дмитрий Дмитрич, мальчишка, похожий на циркача, заставляет его вернуться к вере в живучую парадоксальность жизни. Жонглер Вселенной!
Вот и сейчас, не покидая сферы абстрактных идей, Пальмин ловко чистил картошку, рубил скользкие голышки на кубики, бросал в шипящее масло. Тут же кидался к фотоаппарату, тащил к плите треногу — и начинал снимать масляные всплески на сковороде. При этом успевая вовремя переворачивать свою картофельную геометрию.
Уже шла осень, а Лозинский все не возвращался из автопробега. Соавторы обменивались длинными телеграммами, чем смешили барышень-телефонисток по обе стороны траектории движения сюжета. Пальмин ходил в почтовое отделение, которое располагалось в чахлом домике на пересечении парковых аллей, и там ему застенчиво улыбалась белокурая мадамочка, делавшая смешные ошибки в текстах.
А Лозинский в каждом населенном пункте, куда прибывали автомобили, справлялся о конторе государственного почтамта, получал из окошка ворох желтоватых листков с наклеенными словечками, присаживался на деревянную лавку с кожаными подушками — и погружался в изучение.
В почтовой комнате, как правило, было тихо, как в библиотеке, и не жарко. В наклоненном солнечном луче, пробивающемся сквозь плотную занавеску, плавали пылинки. В углу стоял фикус, и после особенно выморочного переезда, когда все в голове мешалось и мутило, казалось, что в остролистное растение заколдован старик, ждавший тут письма из столицы пятьдесят лет безрезультатно.
Иногда Лекс думал, что пальминские затеи, с фантастической легкостью преодолевающие тысячи километров, на самом деле суть продолжение дурных сновидений, которые одолевали из-за местной жары. «Циферблат вытекает и течет по улице. Как тебе? Какой материал? Глина?» — было написано в последней телеграмме. «Или воск?» — кратко ответил Лозинский.
