».
Она родилась на материке и — следует отдать ей должное — не имела желания выдавать себя за нечто отличное от того, чем была, а была она цветущей, склонной к чревоугодию женщиной с вулканическими глазами, тяжёлыми золотыми браслетами, намёком на усики и такими толстыми руками, какие и ноги встретишь далеко не у всякого: существом вполне неправдоподобным. Никто за исключением мужчины поистине благовоспитанного, безупречно нравственного, обладающего утончённым чувством чести и мягкостью нрава, не допустил бы, чтобы его застукали даже на одной улице с подобным кошмарищем; никто за исключением подлинного джентльмена не смог бы в неё влюбиться. Мистер Эймз бегал за ней, точно собачка. Он вёл себя, как последний осёл, на то, что о нём говорят, ему было решительно наплевать. Мужчины твердили, что он не в себе, что он спятил, что у него приступ острого помешательства. Милосердная Герцогиня заметила лишь: «Каких только чудес не бывает». Зато госпожа Стейнлин, единственная из всех знакомых упомянутой дамы, лишь прониклась к мистеру Эймзу за проявленную им лопоухость, ещё большей приязнью. Она была истинная женщина — друг всех влюблённых; она понимала человеческое сердце с его изменчивыми прихотями. Она распахнула объятия перед парой влюблённых, и принялась развлекать их по-королевски, как только она одна и умела, что придало им обоим подобие веса в обществе. Мистер Эймз вследствие такого дружеского обращения день ото дня тощал, высыхая прямо на глазах. Возлюбленная же его расцвела ещё пышнее. Вразвалочку следуя за ним по пятам, — оба передвигались уже с трудом, — она добралась, наконец, до высших слоёв местного общества, в разреженной атмосфере которого её аппетит, не говоря об иных чертах её личности, скоро заслужил ей зловещую славу. За наикратчайший срок ей удалось получить множество прозвищ: «прорва», «филейный бифштекс», «слониха», «феномен» и — среди понимающих по-французски — «ballon captif».
«Ballon captif»…
Как быстро всё становится на Непенте известным! Так или этак, а мерзкое прозвище достигло ушей влюблённого, отравив ему существование до такой степени, что ещё долгое время после того, как идиллия кончилась, он всерьёз подумывал об отъезде с острова и несомненно уехал бы, если б не вспыхнувший с новой силой восторг перед монсиньором Перрелли. Но ранимость мистер Эймза в этом пункте осталась столь сильной, что при малейшим упоминании об аэростатах и даже аэропланах он морщился, испытывая потребность уйти куда-нибудь подальше; он думал, что люди заводят разговоры на эту тему с жестокой целью, — желая напомнить ему о его непростительном прегрешении, об «истории с аэростатом», о единственном в его жизни отступлении от правил приличия. Мистер Кит, признававший, что ему свойственно некоторое жестокосердие, — гордившийся этой чертой и, собственно говоря, пестовавший её, как некоторые пестуют орхидеи, ибо он утверждал, что в мире, который кишмя-кишит дураками, лучшего средства самозащиты не найти, — мистер Кит порою не мог не поддаться соблазну исподтишка разворошить уже покрывшиеся пеплом уголья, предваряя таковое деяние замысловатым, способным любого сбить с толку предисловием. Ему нравилось наблюдать, как на лице его друга возникает в подобных случаях выражение покорного недоумения.
