Ответ Мартена его почти не интересовал. Всего несколько дней назад он думал, что неплохо бы стать геологом, — Мартен сумел увлечь его своей наукой. Но и этот приступ прошёл.
Как быстро улетучился его интерес к геологии! Как быстро в последнее время улетучивается любое его увлечение.
С Денисом творилось неладное. Сегодня рано утром он, впервые за долгое время, вновь попытался писать стихи. Четыре слова — вот всё, чем одарило его вдохновение.
Или лозой увитая Тосканья…
Симпатичный зачин, в манере раннего Китса. Строка приятно гляделась на белом листе бумаги. «Или лозой увитая Тосканья.» Этой фразой он был доволен. Но где, спрашивается, остаток строфы?
С какой лёгкостью год-другой назад он сочинял не одну строфу, а целое стихотворение. Как легко всё давалось ему в ту пору. Стать поэтом: то была веха, постоянно маячившая на его горизонтах. Из-под пера Дениса уже вышло множество живых лирических стихотворений, не говоря уж о трёх не предназначенных для сцены пьесах. У друзей по университету он пользовался необычайным успехом, все любили его, он мог говорить и делать всё, что придёт ему в голову. Разве он не был идолом кружка избранных, преклонявшихся не только друг перед другом, но и перед сатанизмом Бодлера, жреческими непристойностями Бердслея>{62}, заплесневелыми мудрецами Персии и новейшими рифмоплётами Америки?>{63} Весёлая безответственность переполняла его. С того дня, когда он, вернувшись к себе после какой-то занудливой лекции, объявил друзьям, что потерял зонт, но сохранил, благодарение Богу, честь, все в один голос предрекали ему блестящее будущее. О нём же — по иным, но не менее убедительным причинам — постоянно твердила Денису слепо обожавшая его и склонная к заблуждениям мать.
Он разочаровал их всех. Бойкие остроты стали даваться ему всё реже и реже, всё реже слетали с губ мертворождённые афоризмы. Он утратил весёлость, стал безрадостным, раздражительным, скованным. Он вдруг осознал, что за стенами университета лежит огромный мир, и размышляя о нём, ощущал себя оранжерейным цветком, выставленным под буйный мартовский ветер. Жизнь уже не представлялась ему подобием барьера в скачках с препятствиями, который следует брать с наскока; она обратилась в клубок безобразных фактов, которые отовсюду лезут тебе в глаза, не желая убраться с дороги. Год за годом он во время каникул сталкивался с людьми для него новыми; с людьми, которые снисходительно усмехались при упоминании обо всём, что он почитал священным — об искусстве, древностях, литературе; с людьми, явно пребывающими в здравом уме и однако же избравшими для себя какие-то дикие профессии — избравшими их с ясным пониманием того, что они делают, с неподдельным пылом — и подлинным образом преуспевшими в них на грубый мирской манер.
