— Я? Я… из Учкургана.
— Так, значит, не встретился бы я тебе, встретил бы ты свою мать в Учкургане? Ай-яй-яй… Доводилось тебе учиться у какого-нибудь домуллы?
— Доводилось… Только я сбежал на половине «Суфи Аллаяра».
— Да, вот оно как, сбежал, значит, на самом интересном месте, а, сынок?
— Видно, так, ата…
Старик набрал воздуху и снова запел — «Касыду ада» из «Суфи Аллаяра», я ее сразу узнал:
Мост перекинут через серный ад,
извечный мост по имени Сират.
Острей меча он, тоньше волоска:
путь в рай тяжел, дорога в ад — легка.
Старик снова поперхнулся, как в первый раз, и умолк. Мне вдруг стало тошно, сам не знаю почему. Я решил удрать и сказал:
— Ата, подержите чуточку ваши лепешки, напьюсь из арыка, очень пить хочется…
Старика прямо передернуло.
— Что! — сказал он. — Воды напьешься? Да у тебя что, жир лишний завелся или ты казы поел? Идем, нечистое отродье, сейчас чаю напьешься! Воды захотел! Ах ты, господи, прямо мороз но коже! В месяце саратан ему руки лень лишний раз помыть, а тут осень на дворе, раннее утро, и он натощак ледяной водой соблазнился! Тьфу! Что ты, от гусей родился?
Я удивился — чего это он так накинулся на меня из-за холодной воды? Ничего не поделаешь, пришлось за ним идти: как-то неловко было бросить его лепешки на середине дороги. А он все шел впереди, продолжая на меня ворчать. Наконец мы остановились у двери низенького, полуразвалившегося дома на краю оврага. Я опасливо поглядел на дом. Старик обернулся:
— Ну, что пятишься назад? Так вот оно и бывает… Заходи, сынок, заходи…
Меня охватила беспричинная тревога.
— Ну и ну! — сказал старик. — Что ты вытаращил глаза, как теленок на тигра? Здесь не бойня. Медресе тут, медресе. Так вот оно и бывает. Не доучился ты грамоте — вот здесь и доучишься…
Пригнувшись — с опаской, хоть и не зная, чего это я опасаюсь, — вошел я в низенькую, почерневшую от дыма дверь. В помещении стоял едкий, режущий глаза запах. В переднем углу возвышался кипящий самовар средних размеров, какой бывает в маленьком хозяйстве, посредине компаты стоял мангал с огнем, а вокруг него — с полдюжины потрескавшихся, с отбитыми носами чайников. Половину комнаты занимали невысокие, пяди две от земли, деревянные нары, на них уселись в круг шесть человек. На улице было уже солнце, а тут мигала еще, словно при последнем издыхании, семилинейная керосиновая лампа с закопченным донельзя стеклом. Не мудрено: сквозь пожелтевшую бумагу, наклеенную на отверстия в стекле, едва пробивался тусклый свет. У лампы расположился средних лет человек, в двойных очках, с густой клочковатой бородой, похожей на заброшенный палисадник. На коленях у него лежит толстая раскрытая книга — он, видно, читал ее вслух. Слушатели застыли в разных позах и едва подняли головы, когда мы вошли. Только один — пожилой мужчина в феске, с приплюснутым носом — явно обрадовался при виде нас. Он разгребал жар в мангале.
