Взяла письма, стала их штамповать, бойко, сильно, будто вколачивая гвозди. Она, наверное, была хорошей работницей, ей, может, грамоты давали.
Конечно, если помыслить эдак, здраво, то ясно, что и в школу она ходила, и бантиками белыми трясла, и кушала мороженое где-нибудь в кино, на последнем ряду — глядела на экранную любовь, а рядом, может, живая любовь пыхала. И замужем, конечно, и дети — скорее всего, двое, мальчик и девочка. Все, как у людей, заведенным порядком, но попробуй поверь в это, глядя на нее, пятнистую, в почтовых декорациях, через грязное стекло, сквозь которое, наверное, что угодно будет выглядеть безнадежным — буро-малиновой мутью, без тепла и с одним только оплывшим телом.
А у соседнего окна поднялся новый шум. Старуха, которая только что приседала и тряслась — выла нечленораздельно, гул разбегался по залу, по высоким его потолкам, когда-то украшенным лепниной.
— Следующий! — выкрикнула наша тетка, подняв пустые глаза. — Подходите!
Мужчина впереди меня шагнул, толкнулся к окошку, хотел шепнуть, наверное, но получилось, что рявкнул:
— Ты мне только одно скажи: кто тебя такую?.. — дальше было непечатно. Матерное слово он произнес с расстановкой, задержавшись на первой буравящей гласной.
Поглядел и удалился со своей неотправленной посылкой. А она — за окошечком — завизжала.
Она была чудо, как хороша. Персиковые щеки — округлые, покрытые белесым пушком. Ярко-синие, распахнутые в наиве глаза. Русые волосы и высокий лоб с одной едва приметной поперечной морщинкой. Нежелание нравиться, а к нему настоящая увлеченность — искренняя, как неразведанный источник в глухом лесу, который извергает эфемерную чистоту не для того, чтобы кому-то угодить, а потому, что иначе не умеет.
Чудо.
— Мы любим. Сильно. Свежо. По-настоящему, — врывалась та, что называлась Ренатой, вычурно изломанная, с густо опушенными глазами, заломленными руками и привычкой держать нос высоко, а говорить в полупрофиль, деловито постукивая носком обуви. — Мы шли. Мимо. Просто в магазин. Или не помню куда. На почту. Посылка пришла из-за границы. И вдруг земля ушла у нас из-под ног. Было что-то такое, что невозможно повторить. Понимаете, нас закружила буря подлинных чувств. По настоящему, как будто совершенно не бывает в жизни.
Рената говорила, как испорченный кран, который то выдавливает из себя по капле, то прорывается потоком, шипя и шпаря. Приятель Сашка смотрел на Ренату, как завороженный, но это меня не слишком удивляло. Я был слишком занят, чтобы отвлекаться на его удивление.
