— Коленька!
Я взял Коленьку за шиворот и бережно развернул лицом на выход.
— Пошёл вон.
Литератор убрался. Виктор заёрзал ещё сильнее.
— Денис, он же творческий человек, да? Писатель.
— Да хуёвый он писатель, — сказал я, отказываясь препираться. — Разве хороший о голубях скажет, что они «едят»?
— Может, голуби непростые?
— В смысле пидоры?
— Как ты огрубел, — пробормотал Виктор. — Ты теперь даже пишешь… ну, почти так же, как говоришь.
— Ага. Становлюсь всё ближе народу. Уже практически неотличим. Кто такой Гринберг?
— Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу «Депутатский запрос». — Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине — а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia, делало её только более ядовитой. Я его пощадил.
— Ах, этот. Когда я в следующий раз услышу словосочетание «достойная жизнь», меня стошнит.
— Почему?
— Потому что меня учили, что достойная жизнь — это жить в ладу с совестью и честно работать. А у них она выглядит какими-то каникулами в Турции.
— Почему именно в Турции?
— Чтобы не зарывались. — Я фыркаю. — Витя! Очнись!
Даже жаль его, до чего он спятил. Чуть больше характера — я бы давно считал башкой ступеньки… ну хорошо, не башкой, ногами, потому что для рукоприкладства кроме жара души нужны также мускулы. Мой друг не станет визжать, топать ногами, осколком графина (есть у них в редакции графин?) указывать на дверь. Он слишком труслив и слишком хорошо воспитан. Он не привык решать вопросы кулаками, он принципиально осуждает такую привычку и в любом случае знает, что ничего у него не получится. Его метод — сделать вид, что всё это не всерьёз: ты пошутил, и он принял шуточку. Он никогда не скажет: «дерьмо», «закрой рот, убогий», или просто «довольно». Он скажет: «Денис, милый, ты вроде умница, а несёшь такую чушь, да?» Какая мразь, какое паскудство.
— Ты ещё войну в Чечне оправдай, — ворчливо замечает он. На этом фронте он пока что во мне уверен. Быть может, зря.
— Я человек имперского формата, — заявляю я.
— Ты не человек имперского формата, ты болтун, да?
— А вот и нет.
Бедняжка, он понимает, что рано или поздно со мной придётся порвать. Этого потребуют его Убеждения, если не общественность. Общественность уже не так зорко следит, чьи нечистые руки пожимаются её верными, да и прежде следила больше на словах. Гадости исподтишка — да; открыто послать на трёхбуквенный — нет. В крайнем случае, послать на трёхбуквенный через газету или ЖЖ, а приватно как-нибудь отмазаться («ну вы же понимаете…»). Ну вы же понимаете, ну ты же понимаешь. Они все так говорят, какими бы разными ни казались их газеты и они сами. Правые, левые, рожи помертвелые. Да?
