Компания собралась. Было выпито и съедено. Голове этого лучше не сообщать. Она и сама предпочитает более чем скромное безмолвие.
Между тем, из предпоследнего и последнего вашего письма был изъяты фрагменты, в котором описывается приезд Стоппарда в Ригу, а затем и легкое недоумение «ложной синхронизацией». Они безо всякого труда соединились между собой и увенчались вашим предложением не забыть детей и ткацкие мануфактуры. В общей сложности объем достигает половины вашей страницы. Желаете ли видеть полную подпись или же две таинственные буквы ММ?
Мне же вменили в обязанность писать по сто слов о людях странной огненной судьбы. Один раз в месяц, разумеется, это не очень много, но когда я встречаюсь даже с подобием заказа, у меня начинают дрожать ноги, в ушах слышится чарующая музыка, а ладони впиваются в поручни кресла. Я вновь вижу себя у стоматолога. И снова слышу соловьиную трель бормашины.
[60]
Милая Рита,
Гильгамеш, увы, похоронен за домом вместе с бедной птичкой и двумя мухами, а я едва довлек свое пылающее в 38.8 (известная шкала темперамента и терпимости) градусах тело до компьютера, чтобы поблагодарить вас за письма и испросить прощения за невольное (отнюдь не не больное) молчание. Слег я внезапно, словно коса скосила, словно пропажа глаза открыла, и так далее, в духе народных песен с гиканьем и пританцовываниями.
Однако сегодня нашел силы вырваться из странного серийного сна (нескончаемое перемещение ряда цифр из одной позиции в другую, — надо сказать весьма утомительно) и подобраться вплотную к пишущему устройству, поскольку все попытки написать что-либо на колене или, на худой конец, локтем оказались тщетны и претерпели фиаско.
Но ваше письмо, ваше последнее письмо мне показалось несколько грустным — не исключены аберрации моего действительно слегка воспаленного сознания. Между тем вы, конечно, правы, ничего не изменилось. И точно так же, как лежат на складах распространителя штабеля книг, которые, вероятно, особо никому не нужны, здесь вновь начинаются (именно начинаются) прения, дискуссии, разговоры и паче того «поэтические» чтения, напоминая всем без исключения — и тоном и «тезаурусом» и прочим — далекие семидесятые, начало восьмидесятых.
Некто Филипп Лопэйт (есть такой эссеист) в одном из своих воспоминаний (случайно нашел на полке) пишет о том, как радикально изменило его сексуальное поведение первое появления коротких юбок, которые, насколько я его понял, были созданы скорее для желания руки, а не воображения, в котором, если не ошибаюсь, существовало для него «сексуальное». Этот неуклюжий пример приведен мною лишь для того, чтобы сказать об унынии, вызываемом у меня энтузиазмом окружающей литературной публики, безоглядно уверенной в том, что все это происходит впервые. Разумеется, я не мог не предполагать, что рано или поздно мне придется вновь встретиться с тем, что было благополучно оставлено десятилетия назад — но кто бы мог подумать, что это случится так скоро…
