В Бухаре начались массовые аресты. Фартуки палачей заставили надеть и уголовников, приведенных из тюрем. Пока кровь вытекала из проколотых шей в глубокие шестиметровые рвы, на краю которых укладывали плотными рядами бунтовщиков, палачи усаживались перекурить. Но вскоре рвы заполнились кровью, и обреченных начали вешать. Из-за нехватки веревок очередь за смертью продвигалась быстрее необходимого, несчастных пришлось полуживыми закапывать в сточные ямы у ворот Углон. Над Бухарой встал удушающий тлетворный запах смерти.
«Слава аллаху, с этими покончено», — решительно отмел мысли о восставших эмир и стал думать о более тяжелом: вот уже три года, как он окружен Советской властью. «В красной России — гражданская война. У Антанты есть еще два удара в грудь Советам: Польша и Врангель. Не до Бухары большевикам. Да и не овладеть им ею никогда, — думает эмир, — потому что между мной и моим народом — Коран, который сильнее пушек. Да и кровь восставших не зря же была пролита! Она вся обернулась страхом. А страх — лучший пастух народа».
— Ты, оставивший в мире злодейства печать.
Просишь, чтоб ни тебя снизошла благодать.
Не надейся: вовеки не будет прощенья.
Ибо сеявший зло — зло и должен пожать
[4].
Эмир вздрогнул. Словно четыре выстрела пронзили ему грудь эти четыре строчки Ибн Сины. А с других полей, из тьмы, одновременно ударили три голоса, прокричавшие:
Кузнец из железа скует, проявляя упорность.
Коню удила дли того, чтоб являл он покорность,
И верит эмир, будто нити есть волосяные.
Которыми рты зашивают в годины иные
[5].
Эмир сверкнул в ночи обнаженным клинком — так резко повернулся в золотых одеждах, встав к свите разгневанным лицом. Не он ли два года назад запретил даже имя Ибн Сины произносить, а уж тем более читать во всеуслышание его безбожные стихи! Никто не должен стоять между эмиром и народом. Тем более — еретик!
— С этими двумя ослами, —
раздалось в ночи сразу множество голосов, —
Что считают себя по невежеству мудрецами мира,
Будь ослом? Ибо эти двое от обилия ослиных качеств
Каждого называют еретиком, кто не осел!
[6]И смех. Вся земля, вся ночь смеются. Эмиру кажется, что это его имя, как имя одного из двух ослов, подкидывают сквозь смех старики под самые звезды. Сарбазы, умеющие читать мысли эмира, уже мчались в поля, зловеще сверкая вынимаемыми из ножен саблями и мечами. Они встряхнули ночь, погруженную в оцепенение поэзии и красоты, немой жестокостью: быстро, бесшумно перерубили пахарей. Не успел Али обернуться на сдавленный крик, веревка со свистом обвила ему шею и туго затянулась петлей.
