— Кончал бы ты петь, Лазарь. Пойдемте лучше к столу.
И они задвигали стульями, а меня погнали делать уроки. Я думаю, что если бы Ване кто рассказал такое в сорок втором, то он просто плюнул бы под ноги рассказчику. Нет, Ваня не плюнул бы — он из крестьян, не преломил бы уважения перед газетчиком.
А вот я к концу войны был бешеный, я бы, может, и не плюнул даже. До трибунала б докатился.
Мы купили часы и тут же обмыли их в рюмочной на улице Герцена. Ваня лишь пригубил, а мы с его братом крепко выпили, и вдруг танкиста-погорельца повело. Мы стали говорить о будущей войне, никто не сомневался в том, что война скоро будет, и в том, что наши танки — лучшие в мире. Но только у американцев была бомба, а у нас были ракеты.
— Я верю в интернационализм, — сказал он. — Негры не будут воевать за американцев. Я верю в братство народов. Я воевал с поляками — с первой армией Войска Польского. У нас было жарко под Студзянками, у нас пожгли половину роты. И тут пришли поляки, пять танков. Меня прикрывал один, с бортовым номером 102, с надписью «Рудый» по правому борту.
Польский танк прикрыл нас, пока мы, как зайцы, прыгали по полю в разные стороны.
Через три дня я вместе с нашим уцелевшим мехводом, пришли к полякам. Оказалось, что из Польши там всего двое — польские части, танковые и авиационные, комплектовались в основном нашими. Наши были в основном офицерами — вот поляки и хоронили своего русского командира. Я застал их, выжигающих гвоздем на фанерке фамилию «Тюфяков». Они уже дошли до буквы «К».
Четвертый польский танкист был грузин с какой-то длинной фамилией, что больше подходила какому-то упырю, а не честному сержанту.
Вот тогда я поверил в наше братство — в интернационализм.
Немецкое наступление 1941 года и то, что я видел в освобожденных городах, уничтожало мою веру в интернационализм. И вот поляки, что воевали в своей форме, напоминавшей мне о Пилсудском, о позоре Красной Армии в 1920 году, который сами поляки называли не именем чужого позора, а «Чудом на Висле». Второго чуда не вышло, и мы стояли на Висле, наблюдая, как горит Варшава, а солдаты генерала Берлинга гибли в тщетных попытках закрепиться на том берегу.
У танков не было запаса хода, а в пехоте было по сто человек на батальон.
Я слушал танкиста и вспоминал о том, как плакали эти поляки, смотря на зарево на том берегу. Один из них выл как волк, смотря на отражение огня в воде. Я про себя думал, где он был в двадцатом году, том году, когда я еще не родился — с Пилсудским или с Тухачевским?
