— Почему не ешь?
— Не хочется, — едва слышно ответила она.
Павел встал, повозился у печи и затем, поставив на стол перед Франкой стакан чаю, снова сел у стены. Ребенок, сытый и согревшийся, уже весело щебетал. Указав пальчиком на стакан, он закричал:
— Цай! Цай!
Потом, увидев несколько кусочков сахару, положенных Павлом у стакана, стал еще громче выражать свой восторг:
— Ай! Ай! Ся-хал! Ся-хал! Ай! Ай!
Целую минуту, а то и дольше, в безмолвной хате, против окошка, завешенного снаружи черной пеленой ночного мрака, тоненький детский голосок радостно повторял и повторял это слово, разделяя его на слоги. Это было похоже и на звон серебряного колокольчика, и на нежное воркование голубей. Франка, подув на чай, поднесла стакан к щебечущему ротику, но вдруг рука ее дрогнула, потому что в тени у стены низкий голос, уже не такой суровый, как прежде, спросил:
— Крещеный?
— А как же! — ответила она тихо.
— А имя какое дали?
— Октавиан.
— Ктавьян, — повторил Павел и умолк.
После довольно долгой паузы он заговорил снова:
— А сколько ему?
— Год и восемь месяцев.
Мальчик сделал только несколько глотков, остальной чай с жадностью выпила Франка, заедая его хлебом.
— Хочешь еще? — спросил Павел.
Она тихо, дрожащим голосом ответила, что чаю больше не хочет и что ребенок засыпает. Он и в самом деле был совсем сонный. Его утомила дорога и разморило тепло. Положив головку на плечо матери и жмурясь, он еще раз прошептал:
— Ся-хал! Дай!.. Дай!..
И длинные, как у Франки, ресницы опустились, с улыбкой сомкнулись губки, похожие на бледные лепестки розы. Но Франка все не вставала с места и не отрывала глаз, полных слез и угрюмой печали, от неровной поверхности стола. Павел тоже долго не говорил ничего. Наконец он поднялся.
— Ну, ложись спать. — Он указал на свою постель. — И его с собой уложи… а я на лавке переночую.
Франка встала с ребенком на руках и, сделав несколько шагов, остановилась перед ним.
— Чего тебе? — сурово спросил Павел.
Она молча взяла его руку и поднесла к губам. Но он вырвал руку и отвернулся.
— Иди спать… Иди… Бог с тобой! — промолвил он через мгновенье и невольно, быстрым движением погладил ее по волосам, но тотчас повернулся к ней спиной и потушил лампу, а потом задул последние огоньки в печи. В избе стало совсем темно. В этой темноте слышно было, как раздевалась Франка, а через некоторое время тихое дыхание крепко уснувших матери и ребенка. А у противоположной стены до глубокой ночи ворочалось на твердой лавке тяжелое тело, и долгие вздохи перемежались громким шепотом: то с горечью и отчаянием, то с тревогой и сокрушением этот голос взывал к богу. Видно, в буре противоречивых чувств металась душа человеческая.
