— А в семнадцатом-то что? — удивленно спросил Сергей.
— Как так что? Одни же евреи в революционерах-большевиках. Батюшку-царя православного ни за что загубили с детками. А сами? Бронштейны да Лазари, прости Господи, синагога одна. И Ленин-Бланк первый был еврей.
Литр Иваныч побелел.
— «Евреи, евреи, кругом одни евреи»[10], — сказал, улыбаясь, Валера.
— И Высоцкий ваш — еврей, — сказала Катерина.
— Я вот тоже, знаете ли, — медленно сказал Литр Иваныч, краснея, — пархатый, как вы говорите. Мама у меня русская, а папа — Яков Иосифович. Комиссар. После войны одноногий инвалид. Так что? И меня в брюхо вилами?
— Я не про вас. Есть люди, а есть жиды, — подвела черту Катерина.
— А мне по жизни, — сказал Валерий, — евреи больше, чем все русские вместе взятые, помогли.
— Потому что вы на татарина похожи, — быстро сказала Катерина.
— Я?! — удивился Валерий.
— Мы, пожалуй, пойдем, покурим, — устало сказал Литр Иваныч.
* * *
— Не артисты это, Яковлевич. И не телевизионные съемки.
— Да я уж вижу, — озадаченно сказал Литр Иванович. — За такие разговоры сразу за теплое место и в холодные края.
— Деникин, — припомнил Сергей, — Власов.
— Актеры — не актеры! Они же не сумасшедшие. Ленин! Вишь чего!
— Брежнев умер. Слышал?
— Так он и сейчас не живее всех живых. Так что — это, брат-Мотылек, другое. Я подумал, может, белочка? Допился-таки? Так нет, вроде. Или сплю?
— Ты спишь, а я где?
— Ты в моем сне, а я в твоём. Вот и мама-луковка.
— Не спим, — сказал Сергей. — Не сон это.
— Я сначала подумал — провокация, — живо начал Литр Иванович. — Хотел Валере этому в лоб закатать. А потом подраскинул умищем-то… Нет. Кто я такой? Чтобы ради меня? Прыщик на ровном месте. Кому я нужен?
— А кому я нужен?
— Вот то-то и оно. Что там, на газете написано?
— Что?
— Число, «что»! Год какой?
— Я же тебе говорил. Две тысячи девятый. Ёёё… Не может быть! Это сколько ж мне сейчас лет? — задумался Сергей.
— А я, наверно, уже помер, — сказал Литр Иванович и перекрестился.
— Значит, вот как они живут, — медленно проговорил Сергей. — Это что же, через тридцать лет…
— Да-а, матифолия с уксусом. Чёрт знает что.
— Хуже Гитлера — говорят. А? Я думаю — совсем голодом заморили. И перловки не стало в магазинах, и головы с лапами куриными, видимо, пропали, и маргарин. Если не хуже. На улицу вышли хлеба просить, а их — пулеметами. Как в девятьсот пятом.
— У нас не забалуешь, — сказал Литр Иваныч. — В Новочеркасске, вон в шестидесятых. Тоже. Не чикались. Вышли колбасы попросить. Парень оттуда служил, рассказывал. Но это, смотри! Не сболтни где ненароком, а то быстро упекут. За длинный-то язык.
