Все последующее перемешалось в моих воспоминаниях, — чем ближе, тем спутаннее, — маленький настройщик музыкальных инструментов, — немолодой уже, с астматическим блеском в глазах, — бойкий меняла на углу Дизенгоф, — пожилой скрипичный мастер, страдающий одышкой.
Грузный мужчина, замыкающий скорбную очередь, — последний, кого увидела я перед входом в уродливое серое здание, пожирающее медленно ползущую ленту, — сквозь животный ужас пробивалось это извечное, из-под полуопущенных век, понимание, — нет, не смирение ведомого на убой, а, если хотите, осознание миссии, — жертвенность, — беги, — глаза его оставались все так же скорбно недвижны на бледном лице, а губы прятались в зарослях жестких волос, но я скорее увидела, чем услыхала, — этот едва заметный кивок в сторону.
Потом были еще очереди, уже нестрашные, — например, к начальнице ОВИРа, жидковолосой молодой женщине с брюзгливо поджатыми губами и погонами на широких плечах. В Багдаде все только начиналось, бомбы летели в сторону Тель-Авива и окрестностей, но очередь была настроена оптимистически.
Лучше бомбы, чем братки на Лесном и снежная каша под ногами. Лучше бомбы, чем очереди за сахаром и гречкой, чем пайки со сгущенным молоком для страдающих диабетом ветеранов.
Тщедушный человечек с обмотанным горлом пробивался сквозь толпу. Проходя мимо, он грубо пихнул меня острым локтем. Какого черта, — взвилась я и тут же осеклась, напоровшись на искаженное страданием лицо, на подернутые пеленой глаза, — на ржавую радужку, испещренную разноцветными точками. Смешным голоском, донельзя жалким, он выкрикивал нечто нечленораздельное — то ли «дайте пройти», то ли «спасите!».
Я видела его в банке «Апоалим» — постаревшего, склонившегося над русской газетой, — на шуке перед наступлением субботы, — с доверху набитыми пакетами, потного, утирающего испарину с красного лба, — накануне Судного дня я видела его в русском маколете, скупающего охотничьи колбаски и карбонат, на переднем сиденье четвертого автобуса, идущего из Амишава в Петах-Тикву, в маклерской конторе, — уверенного, улыбающегося снисходительно, с золотым магендовидом на волосатой груди.
Прощаясь, мы обменялись телефонными номерами, — я тут же скомкала бумажный листок, на котором корявым почерком было нацарапано имя, — вряд ли он понадобится мне в следующий раз, — никто не знает обстоятельств, при которых произойдет следующая встреча, — скорее всего, у нас будут другие имена и номера телефонов, — но я уверена, мы узнаем друг друга.
