Тогда, придя домой, Фомка требовал копченого праздничного сала и сливок, а если Бабушка не давала, начиналась ее мука.
Фомка зажигал керосиновую лампу на весь фитиль, почти до копоти, велел Бабушке строгим голосом сесть напротив него за стол, чтоб руки на столе, и строго приказывал:
— Выдайте ваши явки, Федора Степановна! Расскажите о вашем сотрудничестве с оккупантами. А что вы будете делать, когда здесь появится ваш любимчик Вилли, кстати, его фамилия Брандт и он большая шишка в Федеративной, подчеркиваю в Федеративной, а не в Демократической Республике Германии, так вот — войдет во двор ваш Вилли, что называл вас «мутер», как вы изволили признаться в одной беседе, а вы вкусно кормили и обстирывали его — офицера СС.
— Та ни! Он не был СС, — тихо и испуганно, как ночью курица в сенях, вскрикивала Бабушка.
— Неважно! Кормили и обстирывали. И теперь этот ваш Вилли войдет во двор, поклонится вам и скажет…
— Та чего он войдет, Фомочка! — вдруг смелела Бабушка.
— Войдет во двор, — возвышал голос Фомка, — поклонится вам в ноги и скажет: «Здравствуйте, Федора Степановна! Спасибо, что были мне как родная мать, я никогда не забуду вашей доброты и заботы».
— Да что ты говоришь, Фомочка! Яка я ему маты? — растерянно лепетала Бабушка.
— …а рядом «сопровождающие лица» и начальство из Киева, из Полтавы, и как выглядит при всем при этом ваша дочь — член партии Екатерина Яковлевна Галаган… Кстати, что это за фамилия? Не из тех ли Галаганов — эксплуататоров и землевладельцев? Ламсдорф-Галаганов, между прочим. Может, отсюда такая любовь к немцам?
— Та яка любовь! Вин же молодой был, дытына еще, совсем дытына той офицер… Я пойду, Фомочка? Мне корову встречать треба, а ты покушай сметанки, покушай…
Иногда Фомка говорил так: «Хочу яйки и млеко!»
— Так ты уж ел.
— Немцам было не жалко, а внуку жалко?!
В такие минуты Бабушка боялась Фомку и разговаривала умильно.
Москвичи приехали на второе лето после возвращения Кати, и жизнь волшебно изменилась. А началось это так.
Однажды Катя и Фомка встали непривычно рано и отправились на станцию к Бахмачскому.
Букет конечно же потрусил рядом. Фомка был зол из-за раннего пробуждения и все время противным голосом повторял новое слово «нахлебники».
И вот то утро запомнилось на всю жизнь. Прекрасное утро. Даже для прекрасной поры полета зеленых жуков — чудное, и только лишь потом понял, что утро это было знаком, предчувствием большой любви.
Они вышли из вагона совсем другие, но он сразу узнал их и вспомнил имена. Вон та, самая старшая, высокая с длинными косами — Ганна, худенькая чернявая — Гуля, губастая с пышными волосами — ее сестра Тамара и самая прекрасная — с чудными лучистыми глазами, та самая, что на толстеньких ножках с перевязками жира ковыляла по одеялу, теперь стала настоящей красавицей. Вроде той шоколадной, что стояла на крыльце. Задние ноги длинные, прямые, с тонкими щиколотками. Передние лапки тоже с тонкими запястьями, лобик выпуклый, шейка длинная, правда, ушки, к сожалению, не висят красиво по бокам мордочки, а прилеплены двумя варениками, но это тоже неплохо смотрелось.
