Но Есенин не сдавался, он не скрывал своего огорчения моим «разъяснением» и продолжал:
— Но как могут глаза быть хитрыми, если сам человек не хитер?
— Значит, я неправильно выразился. Не хитрые, а кажущиеся хитрыми.
— Нет, нет, — не унимался Есенин, — вот ты хитришь со мной. Назвал хитрым, а теперь бьешь отбой.
— Можно подумать, что ты цепляешься за хитрость, как за высшую добродетель.
— Нет, нет, ты мне отвечай на вопрос: я хитрый? Да?
— Нет, ты совсем не хитрый. Но хочешь казаться хитрым.
— Значит, я всё же хитрый, раз хочу быть хитрым. — Самый хитрый человек — это тот, о хитрости которого никто не подозревает. Хитёр тот, о хитрости которого узнают только после его смерти, а какая же это хитрость, если о ней все знают при жизни?
Есенин слушал меня внимательно. Над последней фразой он задумался. Потом, тряхнув головой, засмеялся.
— Ты думаешь одно, а говоришь о другом. Сам знаешь, что таких хитрецов не существует. Шила в мешке не утаишь.
* * *
Увы! Ямы и провалы существуют не только на лесных тропах и на целине, но и в памяти. Я совершенно не помню, как оборвалась пестрая лента встреч в подвале «Лампы Аладдина». Помню только, как мрачнела столица империи, сотрясаемая неудачами на фронте, Мережковский опубликовал в московской газете «Русское слово» мистическую статью «Петербургу быть пусту», вытащив из архива запыленную фразу какого–то старца времен Петра Первого; помню «министерскую чехарду» и отголоски дворцовых клоунад.
Струве отправился на фронт. Чернявский болел. Я получил телеграмму из Тифлиса о серьезной болезни матери и уехал на Кавказ.
После выздоровления матери я возвратился в Петроград. Есенин в это время был взят в армию и служил «нижним чином» в Царском Селе.
Шел 1916 год. Свершилось фантастическое убийство «легендарного старца» Распутина.
Исчезает хлеб, появляются очереди. Гудки заводов и фабрик начинают звучать по–иному. В них слышится уже мощный голос 1917 года. Георгий Иванов через 30 лет в своих воспоминаниях, изданных в Париже, жаловался, что «девизом» этого года для «литературного Петербурга» была песенка поэта Михаила Кузмииа, которую тот исполнял сам под свой же аккомпанемент на рояле:
Дважды два — четыре,
Два плюс три — пять.
Остальное в мире
Нам не надо знать.
Кадетам грезилась буржуазная республика. Милюков атаковал в Государственной думе царского премьера Штюрмера. Речь Милюкова была запрещена военной цензурой, но армия машинисток молниеносно перепечатала и распространила ее по всему городу. Через каждые десять строчек в ней повторялись слова:
