В это время единственное, о чем я думал, была боль, стучащая в виски, поражающая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблагополучного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, унылого и несобранного, но все же гордого тем, что он — служитель Божий. Эта гордость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачивалось сквозь сальную бороду и горело в глазах озорным огоньком.
— Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.
Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:
— Слушай, ты, судя по одеянию, батюшка. Вот, моя жена ушла от меня, понимаешь, не я ушел — она ушла. Забрала сыночка и ушла, — я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.
Монах остановился, деловито пощипал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:
— Дурачок ты, ушла, и ладно, радоваться надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе, — он как-то любовно, будто признав во мне своего, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: — Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат. Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну, подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист дочитаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, дочитываю акафист, собираю вещички и в путь. Теперь нас только двое — я и Бог, — монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.
Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:
— Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав… Все они… Они…
— Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не достойны. Как тебя звать-то? — чернец достал листок бумаги и приготовился записывать.
— Иван.
— Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят рублей, и я, грешный, помяну тебя в своих молитвах.
Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:
— А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?
— Их?
— Да, их — женщин.
Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в благоговейный огонь. Он поправил полу своего залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:
