Но когда в облаке запаленного, хриплого своего дыхания Игнат Трофимыч достиг крыльца, Рябая, оправляясь, поводя крыльями и гордо вытягивая шею во встопорщенных перьях, уже квохтала над снесенным яйцом. Под голые ступени Марсельезиного крыльца нанесло ветром пожухлой старой травы, всяких веточек, — оттого Рябая, видимо, и облюбовала это место.
Ох, хватит сейчас ее кобель за задницу, только и подумал Игнат Трофимыч, с разбегу бухаясь около крыльца на колени и тотчас опускаясь на четвереньки. Ладонь его ощутила внутри себя голыш яйца, идя на четвереньках назад пятки, он резво выбрался из-под ступенек, начал распрямляться, и в этот момент раздался над ним протяжный гнусный скрип открывшейся двери, и крыльцо сотряслось от гренадерского шага соступившей на него Марсельезы.
Кобеля ее боялся Игнат Трофимыч, а больше кобеля надо было бояться ему самой Евдокии Порфирьевны. Кобель, может быть, и унюхал его дух из своей будки, но не спешил броситься на защиту хозяйкиных хором. А вот Евдокия Порфирьевна, глянув в окно, будто специально для того дежурила около него, оказалась свидетельницей, как несся Игнат Трофимыч по ее двору, и врожденный контролерский рефлекс тотчас бросил ее на перехват.
— Ты че эт тут у меня?! — гаркнул над Игнатом Трофимычем устрашающий лихой голос. — Че эт ты взял, ну-ка покажь давай!
— Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут… понравилось ей у тебя, — бессвязно забормотал Игнат Трофимыч, стоя на коленях и пряча руку с яйцом за спиной. — Снеслась тут у тебя… ну, вот я… Рябая-то…
— А ну-к покажь! — загромыхала Евдокия Порфирьевна гренадерским шагом вниз по ступеням, и Игната Трофимыча подняло с колен — будто молодого — и попятило от крыльца к собачьей конуре.
— Что ты, Дусь, что ты, — приговаривал он, пятясь и по-прежнему пряча яйцо за спиной. — Взял я… моя же курочка… Рябая… и яйцо мое, значит. Понравилось ей тут…
И не говорил ведь он никакой неправды, ни слова не лгал, ни полсловечка, а не мог оправдаться перед соседкой, не было у него способа оправдаться, потому как, хоть и было все правдой, что говорил, а суть-то была не в ней, и предъявить эту «суть» для объяснения никак он не мог. Не мог, нет, хоть умри.
А Евдокия Порфирьевна между тем, в одной ситцевой ночной рубашке на пышущем жаром гренадерском теле, сотрясаясь под нею могучими шарами грудей, сошла с крыльца и, подступив к Игнату Трофимычу, попыталась схватить его за руку, отобрать, что он там прятал у себя за спиной.
