Трещали перекрытия, лопались стекла. Очумевший ветер грозил перекинуть огонь дальше. От двух колодцев к горящему дому выстроились цепочкой люди. И мелькали ведра, и выплескивалась вода, а пламя, словно в насмешку, играло с людьми, дразнило выплясывающими языками.
— Вор хоть дубинку оставит, огонь — ничего, — сплевывая налипшую гарь, прошамкал сосед.
Люба встала поодаль, прижалась к дереву. Вдруг мать, как очнувшись, с криком: «Ребенок в доме… Люба! Люба сгорела!» тенью метнулась в проем.
— Не пускай ее! — три мужика, замотав мешковиной головы, схватили мать…
— Я не сгорела, — тихо сказала Люба, — переночую у Дуськи. Что глаза вытаращила? У Дуськи, говорю, переночую.
Пламя стихло, соседи побрели было по домам, но воздух… Задымленный воздух не давал уснуть. Захмелев от усталости, выходили на улицу поголосить, посудачить, прихватив из дома кто картошки печеной, кто огурцов, кто капусты квашеной, кто чего.
— Прямо Торгсин, — неожиданно мать улыбнулась, выпрямилась и залилась частушкой, окая и выкидывая руки:
А в Торгсине, а в Торгсине
Есть и сыр, и колбаса,
А в советском магазине
Сталин выпучил глаза…
«Наша жизнь разделилась на „до пожара“ и „после“» — Люба перечитала запись и задумалась: «Почему уцелела тетрадь? Коробка сгорела, ленты сгорели, а тетрадь как нетронутая лежала — бери и читай…» После пожара их приютила бабушка Вера. Жили тесно, но весть о пожаре всколыхнула дремавшую в крестьянской душе жертвенность. Из соседних сел, прослышав о несчастье, пригнали обоз картошки, обоз сена, нехитрую утварь. В самой же деревне прошлись с шапкой по домам, собрав погорельцам не только вещи, но и деньги. Да и колхоз выдал надел под избу, выписал стройматериалы, и к лету семья с молитвой и иконой вошла в новый дом.
«Не ходи в лес: там страшно, там змеи водятся». Люба помнила слова бабушки Веры. А еще она боялась своей бабушки, потому что та верила в Бога, а учительница, Евгения Ивановна, говорила, что Бога нет. Слушая и бабушку Веру, и учительницу, Люба все-таки учительницу не боялась, а уважала, а бабушку боялась, но думала, что та отсталая.
…День был летний, день был жаркий. Люба бежала лесом и не боялась ни змей, ни лешего. Бежала второй километр, и гнала ее зубная боль. Ах, зубы, зубы. Ровные, белые и красивые. Что же болят-то так? А врач, врач — так далеко: три километра.
Вот и добралась. Наконец-то. А зуб, кажется, меньше болит, ничего, пойду, раз добежала.
— А-а-а-а!..
Крик шел будто изнутри, потому что рот держали открытым чьи-то железные пальцы. Другая рука этой тетки-чудовища сжимала Любу с такой силой, что ни вырваться, ни пошевелиться. Ее вдавливали и бормашиной, и руками, и коленями вниз, вниз, всё вниз.
