…Было бы наивно предполагать, что, руководствуясь этим письмом, он все-таки нарушит Конституцию. Но это был зов внутренний, желание сказать: «Ну давайте подумаем, каким образом сейчас не прерывать эту нить…» <…> Россия — это крест. Вертикаль власти и горизонталь культуры и экономики. Нарушая эту вертикаль или же допуская к ней противоборствующие силы, мы все время будем ставить людей перед опасностью проснуться однажды в новой стране. И еще неизвестно в какой.
Никита Михалков не сказал здесь ничего нового: это слово в слово то, о чем говорилось в фильме «Двенадцать». Его философия, его послание, «мессэдж».
Он же сам — в роли старшины присяжных — все это и озвучил. Дал резюме, пользуясь опять же судейским термином. А именно: если мы сейчас признаем этого чечененка невиновным и выпустим его на свободу, то ему же хуже будет — его убьют. Всем смотревшим фильм ясно, о чем тут речь в сюжетном смысле. Но тут ведь и метафора, иносказанаие, намек («сказка ложь, да в ней намек»): место, где сейчас могут убить ни за что, — это Россия, и нельзя выпускать на свободу русскоподданных, будь они чеченята или русята. Значит, нужна спасающая, единоспасающая, спасительная тюрьма. Отсидимся пока в тюрьме, а там, глядишь, легче будет.
Я не хочу говорить, что эта философия, это послание — плевок в лицо великой русской культуре и оскорбление всех ее заветов. Это сейчас — жалкие слова. Какое время — такая и культура, мы об этом только что говорили в связи с Кончаловским. Тут можно вспомнить слова Гегеля о Канте: он хочет научиться плавать, не входя в воду. Сидя в тюрьме, хотя бы и безопасной, порядка за ее стенами не наведешь. Но тут-то хитрость: тот и наведет, кто сейчас в тюрьме держит. И нельзя посягать на отца приемного, который и не приемный уже, а родной. Дважды в фильме с эмфазой произносятся слова об убитом: «русский офицер Володя». Во как! — даже имя известно. Нельзя посягать на Володю.
В таком случае Михалков — русский режиссер Никита.
Старшина присяжных в исполнении Михалкова тут же и вильнул: если вы сейчас опять все проголосуете «невиновен», то я к вам присоединюсь. Потом, в самом конце сердобольный интеллигент, который бросил пить и продал изобретение на Запад, выпускает птичку за окно — но тут же подбирает иконку — прячет в бумажник с кредитными карточками. В общем всем сестрам по серьгам: Михалков профессионал и знает, как многосмысленно поворачивать тот или иной сюжетный ход. Но в «Двенадцати» у него не только профессионализм» — это исповедание веры. В заключительном монологе он говорит «как художник», а когда кто-то из присяжных замечает, что художникам особенной веры нет, то добавляет: «и как офицер». Бывший офицер? — хочет уточнить собеседник. И тут Михалков начинает произносить и не кончает фразу: «офицер бывшим…»
