Маша бесцветным голосом ответила:
– Да идите вы… Я из-за вас только что чуть человека не убила.
– Переживаешь, значит? – Его голос тоже не искрился красками. – Это понятно, первый раз всегда так бывает.
Маша бросила на него недоверчивый взгляд.
– Не-е, ты не подумай, я теперь мирный, – помолчав, добавил:—А раньше довелось. В Афгане, знаешь как бывало? Или ты, или тебя.
И не было в его голосе ни бравады, ни попытки запугать, поставить на место. Будто просто успокоить хотел. Спросил уже по-другому, как и самый первый вопрос задал, с интересом и скрытым смешком:
– Как звать? Мужа твоего я успел узнать, а с тобой пока не знаком. Ты что, такая же психованная?
– Маша. Будешь тут психованная…
– Так ты смотри, Маша, у меня с такими как ты разговор короткий. Ружье отберу, ремень сниму и выпорю, чтобы знала в другой раз что делаешь. А потом твой вернется и тебе еще навешает, за потерю оружия.
– Григорий Палыч, вы извините меня, – повинилась Маша, – только вы первый начали. Зачем вы так с Незабудкой?
– Ну, ты сравнила! – Псина, услышав свое имя, повернула голову, задела Пургина по ноге. – Не тряси тут блох своих на меня!
– Уйди, Незабудка, полежи в сторонке, – спокойно попросила Маша, словно человека, и собака послушно встала, перелегла в тень, под яблоню. Чудеса дрессировки!
– Слушается тебя?
– Вроде да.
– Это ты, я смотрю, ее вымыла?
– И причесала. – Маша понимала, что нужно заискивать, упрашивать, взывать к чувствам, но отчего-то не могла. – Я не хочу, чтобы ее застрелили.
– Да ну? – изумился Пургин. – Что, и ружье снова схватишь?
– Я надеюсь, что больше не понадобится ружье, – дипломатично ответила Мария.
– А чего ты тогда хочешь?
Маша задумалась. Понятно было, что вопрос этот не несет никакой смысловой нагрузки, что Машины желания не имеют в данном случае никакого значения, что относится вопрос… Да ни к чему конкретному он не относится.
Уже скоро три месяца, как она в этих чертовых Лошках. С ужасом сознает, что эта жизнь, от одного вида которой она впервые в жизни напилась до потери памяти в день приезда, больше не вызывает у нее неприятия. Движения ее доведены до автоматизма, все мысли в голове работают в одну сторону. Она на слух, по скрипу ворота может определить, сколько воды тащит в ведре Степаныч из ее колодца. Она с закрытыми глазами может начисто перемыть посуду в щербатом алюминиевом тазу с холодной водой. Она во сне видит, как мелькают спицы в переднем колесе ее велосипеда, переваливающегося по ухабам в Нозорово. Ей снятся кочки, усыпанные маленькими ажурными кустиками с мелкими пупочками зрелых черничин, а раньше, раньше ей снились Монмартр и Мойка, прогулочные катера на Фонтанке, Лувр. Ее манерная, щипаная короткая стрижка, тщательно выполненная самим Данечкой-красавчиком, превратилась в настоящее безобразие – полгода после тифа – и ее это мало волнует. Сапоги на высоченной шпильке пылятся на чердаке вместе с таким же никчемным барахлом. Она забыла даже слово «маникюр». Ее муж живет непонятно где, и это тоже больше не приводит ее в замешательство. У нее, в конце концов, печки нет, а по ночам становится холодно. И еще, только что она чуть было не убила человека.
