Определенно, все это не могло нравиться Македонскому.
А, с другой стороны, кому он нужен-то, кроме родной жены? Может быть, хорошо, что стала самостоятельной? Другая какая давно бы послала. Впрочем, и Машка уже не выдерживала, начинала тихо пока, но внятно давать понять, что время его, Македонского, единоначалия ушло. Но об этом Бешеный Муж думать решительно не хотел.
Вместо этого приоткрыл неслышно дверь в спальню, тихо, воришкой скользнул под одеяло, тесно прижал к себе Машку. Машка, со сна теплая и душистая, обвила за шею своими худенькими ручками и застыла покорно: то ли дальше спать, то ли наоборот, просыпаться. Муж пожелал, чтобы просыпаться. И она проснулась, была горяча и нежна, дарила себя целиком, щедро и бескорыстно.
Утром картина погрома была еще страшней, чем с вечера. Толстым слоем лежала везде цементная пыль, легко взлетающая в воздух при каждом движении, а на месте былой печи словно бельмо бросалась в глаза куча кирпичных обломков с покрытыми сажей краями.
Маша сняла с крючка перемазанное кем-то полотенце, вытерла им стол, табуретку, протерла чайник. Посуду нужно было всю мыть…
– За что мне все это? – задала себе вопрос и тут же упрекнула себя:—Ну что я такая никчемушная? У других и дом, и дети, и работа, а со всем справляются. Я же…
И тут Маша вспомнила, что за молоком не ездила целую неделю. Целую неделю она не была в Нозорове, не видела старухи Гавриловны.
Она вышла во двор. Посередине, на самой дороге высилась груда закопченных печных останков. Мария обошла кучу битого кирпича, вывела из сарая свою «Украину» и покатила в Нозорово.
Гавриловна копошилась в огороде, собирала огурцы, складывая их в подобранный гамаком передник. Заприметив Машу, разогнулась, заулыбалась, и лицо ее собралось от улыбки множеством мелких складочек.
– Пропащая душа! Я было решила, что надоела тебе старуха, – кокетливо радовалась Гавриловна, – думаю, что с молодежью-то интересней чай…
– Ладно вам, Гавриловна, здравствуйте. Работала я, подругу подменяла. Вы уж меня извините, Анна Гавриловна, но я сегодня не завтракала – в доме погром, печку кладут. Чаем меня не напоите?
Гавриловна засуетилась. Поспешила в погреб за яйцами, поставила перед Машей плошку с огурцами, краюху хлеба. Чайник водрузила на плиту.
Маша сидела, ела огурец с хлебом и не остужала старушечьего пыла. Ей было так приятно наблюдать за суетой, поднятой из-за нее, чувствовать на себе заботу.
Яйца Гавриловна сварила «в мешочек». Вкуснющие свежие деревенские яйца с желтками не бледно-анемичными, как в магазинах, а апельсиново-яркими, сочными, солнечными. И чай заварила духмяный, со смородиновым листом.
