Гавриловна решительно и бесповоротно шла на поправку, рана хорошо затягивалась, а Маша все равно, приезжая за молоком, заходила ее проведать.
В один из таких дней стояла Маша на высоком Зинином крыльце в ожидании молока, как вдруг навстречу ей из избы вышел сам Никодим – крупный, костлявый старик, с окладистой бородой, в черных брюках и черной рубашке. Никодима Маша боялась, даже никогда прежде не видя, по рассказам, попятилась с крыльца.
– Не упади смотри, – густо пробасил Никодим и добавил:—Ты, что ли, Нюсю мою растлеваешь?
Спросил строго, буравя острыми темными глазками из-под кустистых бровей.
Какую Нюсю? Маша никакой Нюси здесь не знала, только в Лошках, но ту растлевать было уже бессмысленно.
– Какую Нюсю? – тоненько пропищала Мария.
– Гавриловну. Лечиться вот ее заставила…
Машка робко, осторожно взглянула на старика, показалось, что он не сердится вовсе, веселится.
– Ты что же, не знаешь, что ее Анной зовут? – Дед зычно рассмеялся. – Как же ты ее лечила-то без имени?
– Ох, вот безобразие! – звонко рассмеялась Маша в ответ. – Общаюсь с человеком, а имени не спросила, Гавриловна и Гавриловна… А вы сами что, против лечения? Вот отняли бы руку вашей Нюсе. Фармакология семимильными шагами вперед идет, а они тут подорожник с хлебом! Мракобесие, одним словом.
– Ладно-ладно, – примирительно перебил Никодим, – ты молодец. Спасибо тебе за Нюсю. Только зачем ты ее телевизор смотреть заставила?
– Я заставила? А если даже и заставила, что такого? Вот вы в семье живете, дети кругом, внуки, а ей словом перекинуться не с кем. Мало того что живет как сыч, так должна весь день житие читать, да? Так и свихнуться недолго…
На крыльцо выбежала Зинаида с пластиковой бутылкой молока, замахала на Машу руками:
– Замолчи, Маша, прошу тебя. Пожалуйста, замолчи.
Испугалась, что старик прогневается, погонит Марию со двора. Но Никодим только односложно велел приказным тоном:
– Меду ей дай.
И скрылся в избе.
Будто самодержец всероссийский орден на грудь пожаловал.
Зина, сунув Маше в руки молочную бутылку, побежала следом, выскочила с банкой меда, услужливо протянула Маше, чуть ли не кланяясь в пояс.
«Да, в такой семье не забалуешь, – подумала Маша, ставя в рюкзачок бутылку с молоком и литровую банку желтого, тягучего и прозрачного, словно янтарь, меда, – этот покруче Македонского будет, моему еще учиться и учиться».
