— Видите. Жандармское прошлое непопулярно и в ваших кругах.
— Нету никаких «моих кругов». Думаете, вы одна, кто не забыл моей службы в отдельном корпусе? У большевиков тоже отличная память. Поэтому долгой и счастливой карьеры при них я не планирую. Офицеры не в восторге от моих нынешних занятий. Вдобавок, уже далеко не молод. Сорок четыре года. Пусть осталось лет десять-пятнадцать активной жизни. Что потом? Объективно говоря, я обречен на одинокую старость.
Спиридонова закурила.
— Поразительно, до чего схоже одиночество у таких разных людей. Я, постоянно окруженная людьми — соратниками, врагами, равнодушными, иногда многотысячной толпой митингующих, — тоже совершенно одна. Не поверите, с того тамбовского вагона я не была близка ни с одним мужчиной.
Вот это да, изумился Никольский. Со мной, абсолютно чужим и классово враждебным, да изрядно отстоящим по возрасту, она говорит столь интимные вещи. Пусть у революционеров простое отношение к сексу, стыд они объявляют буржуазным пережитком, но все же…
— Разве что духовно, — продолжила она, уставившись в полумрак огромными глазами в обрамлении темных кругов и не обращая внимания на реакцию собеседника. Она говорила для себя, а не для генерала. — До отправки в Читу мне начал писать другой заключенный революционер. Из нашей переписки можно было составить отдельный роман. Чтобы получить возможность видеться, мы подали прошение о регистрации брака. Он писал, что безумно любит и прочую ерунду, в которую я с восторгом верила в двадцать два года.
— Вы вышли замуж?
— Какое там. Он оказался женат. Клялся, что не живет с женой четыре года, хочет развод. Как это обычно и бывает с женатыми. В общем, я его встретила только через одиннадцать лет после освобождения. Тусклый рыхлый мужик, с которым не о чем разговаривать.
— Вы сильно расстроились?
— Когда меня избивали ногами по голове, тогда — да, расстраивалась. Увидев Вольского, скорее рассмеялась над своими глупыми детскими мечтами. Кстати, я ему тоже не понравилась.
— Может, у него просто плохой вкус.
— Не льстите. После каторги женщины не выглядят привлекательными, — тем не менее Мария чуть поправила волосы. Женские привычки неистребимы.
— Но ведь попали вы туда молодой. Шрамов на лице не осталось. Наверняка политические заключенные были в вас влюблены поголовно. Неужели за столько лет никто из ваших единомышленников не пришелся по сердцу?
— Вам трудно это понять. В Акатуе я воспринимала их как братьев, товарищей по борьбе.
