— Хочешь, — сказал я, — полезем, посмотрим.
Она постояла, посмотрела на лестницу, на меня, и губы ее жалостно дрогнули:
— Нет, Лерочка, я не могу…
— Как хочешь, — сказал я, — тогда идем, провожу тебя.
Мы пошли обратно, и тут я увидел, что она дрожит вся.
— Тебе холодно? — я обнял ее за плечи. — Ты замерзла?
Но она ничего не сказала, только покачала головой.
Всю дорогу она молчала, не плакала, только вздрагивала иногда. А как подошли к корпусу, взяла двумя руками мою ладонь, которая лежала у нее на плече, изо всей силы сжала ее, потом отвела в сторону, вдохнула несколькими рывками воздух, глубоко-глубоко, будто нырять собиралась, и пошла к корпусу, к входной двери. Там у них здоровенная дверь, тяжелая, резная, а на ней длинная медная труба — ручка такая. И блестит она, будто драили ее сто лет подряд. Только никто ее не драил, это от рук она так отполирована, и сверкала она в лунном свете как-то холодно и зловеще. Я еще подумал это сколько же таких ладошек трогали ее, что она вот так светится… Так вот, подошла Саша к двери, тронула эту ручку, и вдруг кинулась обратно ко мне, обхватила мою шею руками, затряслась вся.
— Н-не хочу! — судорожно всхлипывала она, — не по-о-и-ду-у!
Еле я ее успокоил, гладил по голове, как маленькую, целовал, говорил, что буду каждый день приходить к ней, что останусь здесь, что никуда не уеду, буду возле нее все время, что люблю ее… Бог знает, что еще говорил, а сам вел ее к этой проклятой двери. Потянул дверь на себя, пропустил девчонку вперед и очутился вместе с ней в тамбуре, где была вторая, стеклянная, дверь, за которой уже виден был вестибюль с красными плюшевыми дорожками и край лестницы. Я открыл и эту, стеклянную, дверь…
Потом я видел, как она шла, еле ноги передвигала. Дошла до лестницы, поднялась на несколько ступенек, оглянулась, взмахнула отчаянно рукой. И такое у нее было лицо, что я, наверно, никогда не забуду.
Я еще долго стоял, думал: вдруг вернется опять. Но она не вернулась.
«Вот и все, — подумал я, — ушла на целый год». И так муторно мне сделалось, как представил себе, что целый год лежать ей там одной.
Пошел я обратно. Иду через парк — те же деревья, та же луна светит через облака, а на душе у меня темно и пусто.
Я уже подошел к дому, вижу свет в окне на втором этаже. Значит, они уже там. Залез я по железной лестнице, пробрался через чердак, руки выставил в темноте, шел потихоньку, потом стенку нащупал и дверцу, открыл ее и в к о мл а те очутился. Только хотел зажечь свет, слышу — голоса внизу, подошел на цыпочках к люку, а они, оказывается, все трое на кухне сидят, разговаривают, и еще кто-то четвертый там, спорит с ним; говорит: ты им своими мечтами головы только забиваешь. Прошел я потихоньку к тахте, сел и слушаю. Тамара говорит: «Это своими глазами надо видеть! Какой восторг! Какие у них лица!» Таня, конечно, тоже за НЕГО горой, настроение, говорит, поднимается. Потом они насчет этого письма разговор завели: вот, дескать, что наш клуб дает, вот, дескать, какие люди у нас выходят… А меня такая злость разбирает — передать не могу. Сидят там все вместе такие благополучные, счастливые, рассуждают…
