И являлся Ахав. Иссиня-белый мертвецкий шрам, зигзаг, выжженный в седине щетины, рассекал щеку и шею и терялся в складках зюйдвестки. Увечный капитан (искусственный штырь — замена бедру, суставам и ступне) выбирался на шкванцы и упирал в настил палубы белую культяпку, смастеренную в давние времена из челюсти кита.
Угрюмый Ахав высматривал зверя, чью тень выслеживал уже шестнадцать лет, а в минуты гнева ругался и заклинал.
К верхушке мачты была прибита златая гинея, назначенная в награду заметившему Кита первым.
День заднем, неделями, месяцами, застыв на баке у бушприта, вмерзнув в зюйдвестку, жестче кремня, тверже камня, прямее мачты, внешне безучастный, беззвучный и недвижимый, мертвее чем смерть, и, тем не менее, бурлящий внутри пламенем гнева, как вулкан на грани извержения, стремящийся выкинуть раскаленную магму, Ахав всматривался вдаль. Над ним в небе мерцал Южный Крест. А на верхушке мачты, как путевая звезда, в мутнеющем лимбе блестела заклятая гинея.
В течение трех лет скитался экипаж, в течение трех лет метался бриг, плыл в приливах и мелях, на рассвете и закате, рыскал с юга на север, кружил в качку и штиль в жаркий август и студеный апрель.
Ахав заметил Кита первым, раньше всех, на рассвете. Мягкий свет падал на чистую, чуть ли не зеркальную гладь как на скатерть: ни течения, ни ветра, ни туч. Четкий белый силуэт Кита вычерчивался на лазури, зверь выдувал вверх сверкающие струи. Спина выгибалась как круглый ледник, сглаженный айсберг; над ним кружил верный спутник, снежный буревестник.
На краткий миг, весь мир как бы замер. М. Д., священный зверь, лежал в двух милях, — мнимая эфемерная тишина, предшествующая взрыву. Ангельски звенел эфир, рассеивался запах нектара, струились флюиды безграничья и безвременья. Ни бульканья, ни всплеска. Кристальная гладь, временами бликуя, излучала нежнейшую дымку, легчайшую завесу, придающую всему магический и мифический вид. Все застыли, сдерживая дыхание, картина захватывала дух и навеивала сладчайшую негу: с парами, в распускающемся рассвете, в редких блестках и бликах, на всех ниспадал лучащийся и переливающийся всеми цветами радуги безмятежный мир.
Ах, идеальный миг единения, миг симпатии, миг искупления греха! Перед наплывающей смертью снежный великан, величайший Белый Кит, смывая все грехи, дарил Старбеку, Пипу, Измаилу, Ахаву величайшую индульгенцию.
Ах! Как забыть лик Ахава! Лик пылающий, искаженный, ужасный, глаза, сверкавшие адским пламенем. В тишине тянулись фатальные минуты, пристальный взгляд буравил даль. Сдерживаемые рыдания трясли грудную клеть.
