Я вернулся поздно; она сидела на диване перед телевизором. Я был немного пьян, я устал. В квартире было чисто и, казалось, стало свободнее. Она навела в моем доме порядок.
— Здесь воняло грязными носками, — сказала она, не глядя на меня. — Я раньше не хотела тебе говорить, но теперь, пожалуй, настало время что-то сделать.
Она и себя привела в порядок и надела юбку.
— Ты где был? — спросила она.
Я знал, что она на меня не рассердилась. Самое большее — испугалась. Но я был зол. И из-за чистоты в доме тоже.
— Я что, должен тебя благодарить? — спросил я безразлично.
Сел в свое кресло и рывком развернул газету.
Она промолчала.
Шелест страниц создавал иллюзию домашнего уюта, прерываемого ревом автомобилей из телевизора, где кто-то за кем-то гонялся.
Я услышал, как она поднялась, подошла и встала передо мной.
— Никогда больше так не делай, — сказала она.
Она стояла, расставив ноги, уперев руки в бока.
Слезы слышались в ее голосе, но не были видны. Пока не были видны.
— Я ведь могу и обратно уехать. Мне это совсем нетрудно, — сказала она.
И снова я ничего не почувствовал. Я выпил достаточно для того, чтобы ни о чем не беспокоиться.
— Скажи что-нибудь. Покажи, что ты рад тому, что я существую. Поцелуй меня нежно. Покажи, какой ты замечательный. Вернись. Вернись в наше недавнее прошлое. Я не пролезла в твой дом! Я обогатила его собой! Какой ты все-таки эгоист!
Жизнь возвращалась к камню, в который я превратился. Проблески жизни, которые во мне еще оставались.
Я обнял ее колени и притянул ее к себе. И пробормотал, кажется даже не поднимая головы:
— Я полный идиот. Я ни на что не гожусь. Я — пьяный трусливый щенок. Ты сможешь когда-нибудь меня простить?
Я уткнулся лицом в теплое, худенькое плечико Сабины и крепко обхватил ее, словно боялся потонуть — хорошее определение для пьяной действительности. Она была восхитительно мягкой и нежной под моими ладонями, и я забыл все свои страхи.
— Я должна подумать, — шепнула она.
И снова ее белая попка, ее стройные ноги, ее невинный животик превратились в наше общее достояние. Я вздрагивал, нащупывая под кожей ее кости, и я знал, что готов убить ее.
34
— Здравствуй, моя Сабиночка, — говорил папа, когда Сабина и я приходили к ним в гости. Даже с Ланой, своей собственной дочерью, он едва ли говорил нежнее.
Маме Сабина тоже нравилась, но ей трудно было примириться с ролью свекрови. Она не понимала пока, полагается ли ей вести себя как мать, или надо подружиться с Сабиной, и потому бывала то преувеличенно дружелюбной, то — словно испугавшись собственного дружелюбия — сдержанной и застенчивой.
