— Я здесь работаю, уже целый год, три раза в неделю, и каждый раз мне страшно сюда входить, — сказала она. — По-моему, это одно из самых страшных мест на свете.
У нее были длинные, густые каштановые волосы и тонкие мускулистые руки. Нервные пальцы с обкусанными ногтями.
Она волновалась, она выглядела, как невротик, и это давало мне преимущество. Я продолжал на нее смотреть. Что-то знакомое было в этом лице: очень белая кожа, темные глаза, брови и волосы; и этот вопросительный тон: она говорила чуть-чуть испуганно, словно боялась, что ей возразят.
— Почему — страшное? — спросил я.
Мне очень хотелось понять. Слово «страх» было детским, легковесным, фальшивым.
— А ты представь себе, — она говорила медленно, резко, — то, что навсегда осталось здесь, в этой части дома. И никуда не денется. Никогда. Этот дом навсегда остался пустым. Это трагично, это ужасно. Нет, не так. На самом деле этот дом каждую ночь пустеет заново. Каждую ночь их снова и снова уводят отсюда. И каждое утро, приходя сюда, я застаю дом пустым. И каждый раз чувствую: их больше нет. Ужас, который повторяется день за днем, как в аду.
Она сжала руки. Почему она так старательно раскрывает мне свое сердце?
— Я боюсь всего, что исчезло безвозвратно. — Она поглядела на меня.
Собственные слова явно произвели на нее слишком сильное впечатление, и теперь ей хотелось с этим справиться.
— Зачем ты тогда здесь работаешь?
— Потому что хочу чувствовать это, потому что должна чувствовать это — сама, каждый день. Должна.
— Тогда уж лучше работать полную неделю, а?
С серьезным лицом она уставилась в пол. Потом рассмеялась.
— Занятно. — Она почесала нос и спросила: — А ты чем занимаешься?
— Я пишу, — отвечал я с наигранным безразличием, чтобы она не подумала, будто я важничаю. — А тем временем изучаю литературоведение.
— Наверное, я так сильно чувствую все это из-за них, из-за моей семьи. Понимаешь? — Она смотрела на меня, как смотрит провинившаяся собака, и это разозлило меня уже по-настоящему. — Понимаешь? — повторила она.
Да-да, читали: «Мы-с-тобой-одной-крови». Но я не собирался подыхать в норе, уже обжитой другими, — тем более в той, где хозяйничала она. И ответил ей высокомерным, безразличным взглядом, который использовал против врагов.
— Я вообще ничего не чувствую. Или чувствую не то, что полагается.
И тут меня окликнули:
— Макс, ты идешь?
Все семейство собралось у лестницы, ведущей в комнату Петера ван дер Пелса. Юдит выглядела несколько возбужденной.
