— Как я могу? Как могу? А ты хоть раз в жизни пробовал послушать, что говорит кто-то другой? Разумеется, то, что она умерла, — ужасно. Мы в трауре по ней с тех пор, как она, больная, вернулась в Чикаго. Но ехать? Мне? Да я просто не могу! Я для нее никогда не существовала, Симон, ей мой приезд совершенно не нужен…
Папа попытался вставить что-то, но она ему не позволила:
— Нет уж, послушай меня, Симон. Я ей не нравилась, она не любила, а может быть, даже ненавидела меня. Она ненавидела всякого, кто вставал ей поперек дороги.
— Глупости! Ты просто боялась ее!
— Вовсе нет! Ты это все время повторяешь! Все эти годы она давала мне понять, что считает меня глупой шиксой[4], что мне замечательно жилось во время войны по сравнению с вами и что я ничего не понимаю в жизни, потому что не сидела в лагере!
И снова папа попытался возразить, в его глазах появилось настоящее сострадание. Но она не давала себя перебить.
— Я не могу ехать в Чикаго, Симон. Пусть Макс едет. Я больше не могу плакать по ней. Она всегда злилась на меня. Потому что я вышла за тебя замуж, потому что мы с тобой были вместе. Она говорила мне, что я слишком мало понимаю в твоем прошлом! Да как она смела! Она говорила, что наш брак даже сравнивать смешно с той связью, что существует между вами! Конечно, смешно сравнивать! — Мама, которая произнесла этот монолог незнакомым мне низким, хриплым голосом, теперь кричала: — Почему бы ей было самой не выйти за тебя замуж?!
Она разрыдалась.
Папа глядел в стол, усталый и совершенно раздавленный. Потом заговорил — и слова его прозвучали почти театрально из-за чрезмерной резкости:
— Прекрати, пожалуйста, черт побери, изображать из себя идиотку…
Он повернулся ко мне.
— Тебе не кажется, что это недостойно? Я поверить себе не могу, что дожил до того, чтобы такое выслушивать. Какая наглость. Моя собственная жена… Боже, Боже…
Теперь мама получила удар, выбивший ее из седла. Но быстро оправилась. Я думаю, потому, что папа на самом деле смирился с ее предательством. И она произнесла в пространство, ни к кому не обращаясь:
— Кроме того, я боюсь летать самолетом.
Последняя фраза, кажется, впитала в себя весь яд, которым была напоена ее речь. Мама действительно ни разу в жизни не летала. Только никогда раньше не говорила — почему. То, что она призналась в своих страхах, означало, что она смогла преодолеть себя. И признание это послужило жертвой, которую она принесла, чтобы искупить свое предательство.
