— Уже то, как Цицерон начал свою речь, достойно восхищения. Когда он с самого начала представляет обвинение как ничтожнейшую мелочь и сочувствует судьям, что те из-за такой безделицы должны сидеть в зале, в то время как другие отдыхают в праздничные дни. Этим он лишил дело остроты и превратил обвинителей в марионеток, которые действовали безответственно и эгоистично. А ведь речь шла об участии в заговоре Каталины.
Учитель предупреждающе поднял руки:
— Нет, мой юный друг, не совсем так. Правда, у Цицерона было намерение умалить преступление Целия и даже представить его как простительный грех молодости. Но нельзя забывать, что судьи — опытные мужи, которые не могли дать себя заговорить проворным защитникам.
Калигула стукнул рукой по свитку с речью:
— И все-таки он их заговорил и изменил приговор. Судьи освободили Целия, хотя всему миру было известно, что он ничтожество, клятвопреступник и ко всему прочему обладает непростительным политическим легкомыслием. Это дает мне основания для размышлений. Характер Целия был известен всем, и такому оратору как Цицерон удается его обелить, добиться помилования. Мне кажется, уважаемый магистр, что риторика — это оружие гораздо более острое, чем меч, более опасное, чем яд, и более действенное, чем любое медицинское средство.
— Я должен признать твою правоту, Гай. Это ты правильно понял. Искусный оратор может стать убийцей невинного, может восстановить честное имя виновного, но сам он тогда становится достойным морального порицания, поэтому должен защищать невиновных и разоблачать виноватых.
Глаза Калигулы сверкнули. Слышал ли он, что сказал ему учитель?
Через некоторое время юноша тихо произнес, отвернувшись в сторону:
— Мораль? Что такое мораль? В конце концов, в расчет принимается только сила, а искусный оратор сильнее целого легиона.
— Твое замечание цинично, Гай, и отвратительно звучит из уст юноши.
Калигула презрительно улыбнулся:
— А из уст взрослого оно прозвучало бы менее цинично?
Учитель поежился и беспомощно произнес:
— Твои братья никогда бы не…
Калигула спокойно отмахнулся.
— Мои братья болваны. Разве ты этого не заметил, уважаемый магистр?
Випсания Агриппина приказала своему сыну Калигуле явиться к ней. Она никогда не просила, только приказывала.
Калигуле исполнилось шестнадцать лет, и он уже неплохо умел льстить, раздавать похвалы, притворяться, но никому и никогда не открывал своих истинных чувств. Долговязый длинноногий юноша с бледным, не по возрасту серьезным лицом едва ли казался привлекательным. Взгляд его глубоко посаженных глаз всегда оставался неподвижным. Эти глаза видели все, но в них ничего не отражалось, и ничто на лице Калигулы не выдавало его эмоций.
