свободного развития всех. Максимально жёстким условием!
Да, я понимаю, что это заведомый логический тупик, но, по-моему, это-то и прекрасно, и, скорее всего, большевики это знали. Но разве это не прекрасно в идеале? Сами подумайте. Вот построено идеальное коммунистическое общество, и все счастливы в нём не один год и вдруг… Вдруг выясняется, что где-то в одном городе (хотя город, положим, будет един) один маленький мальчик очень-очень несчастен, потому как, допустим, избыточно сильно получил от своей неоправданно истеричной мамаши по жопке. И тут же это выносится на Всемирный Совет, и в ходе его заседания всем становится очевидно, что это настолько вопиющее безобразие, что, пожалуй, теперь единственным честным поступком, после такого-то события, для всего человечества может стать только коллективное самоубийство. По-моему, это здОрово! Было бы так, я счастлив был бы!
Или заплакала где-нибудь голодная африканская девочка, и… на следующее же утро на месте Нью-Йорка выжженная пустыня. Красота! Красота и Справедливость! Гебура да Тиферет! Да, это мой идеал. А ещё заодно это идеал Ветхого Завета (не спешите со мною не соглашаться:)).
Короче говоря, в то время я ещё разговаривал с автоответчиками. И вот во вторник, 13-го июня 2000-го года, я совершил очередную попытку дозвониться до своего друга Кати Живовой, чтобы за чашечкой кофе поведать ей о столь неожиданно постигшей меня любви, а так же о том, что я сплю одновременно с двумя девушками и, в общем-то, в связи с этим перестаю что-либо понимать и уже имею некоторые проблемы с самоидентификацией. Я позвонил ей по телефону 290-2…-… … и… услышал автоответчик.
«Здравствуй, Катя! — начал я нарочито бодрым голосом и немного официальным тоном, коим я всегда разговариваю с автоматами:). (Что вы хотите? Ведь я же зеркало? (Смайлик залупляет хуй)), — это Максим Скворцов (тогда меня ещё звали так). Хотел было зайти к тебе в гости, но теперь, видимо, не зайду. Я перезвоню тебе в другой раз».
Но тут… Оу-оу… Короче говоря…
Дело в том, что до определённого момента я жил в самом центре Москвы в густонаселённой пятикомнатной квартире (населённой при этом — о, ужас! — сплошь моими же родственниками) без каких-либо перспектив от них отделения. Да, конечно, по сравнению с какими-нибудь послевоенными годами, моё положение было, возможно, ещё и не слишком ужасным, — оу-оу, ведь у меня была своя, хоть и восьмиметровая, комната, в которой помещался стол, стул, шкаф-гроб-гардероб и диван, занимавший в разложенном состоянии почти всё пространство в ширину, буквально от стены до стены. В длину же эта комната была метра три с небольшим, а поскольку потолки в ней были три шестьдесят, это превращало её в полное подобие колодца. А в паре-тройке метров от маленького окошка находилась уже стена соседнего дома.
