Это был конец. Я курил на лестнице, прижимая спиной входную дверь, чтобы из квартиры не выскочила гостившая у нас в тот период московская сторожевая по кличке Бетти, которую повесил на нас мой дядя, улетевший в какую-то очередную командировку, и вспоминал, как летом мы гуляли с Катечкой Живовой в окрестностях ее дачи, и я пиздел о том, как меня заебал Другой Оркестр, как я хочу свободы, как я не хочу ни с кем ни по какому поводу советоваться, как я хочу делать свою музыку безо всяких рекомендаций, — а она, тоже будучи женщиной, спокойно, как это всегда происходит, когда ты вынужден расхлебывать чужое ебаное горе, говорила мне, чтоб я не парился, что все так и будет, и все произойдет само собой и все будет так, как должно быть, чтоб я не парился, чтоб я не парился, чтоб я не парился.
И вот теперь я курил на лестнице, отходя от действия принятой в «Третьем Пути» анаши, и действительно не парился, спокойно, как будто это и не моё горе, взвешивая жизненное говно, ни на секунду не забывая о том, что мне уже несколько недель не звонит Имярек, и что как же она так может, что неужели же она не понимает, что я больше уже никого не смогу так любить, ибо и так это пиздец — какое чудо, что после того, что у меня было с Милой, я сумел полюбить кого-то ещё и даже сильнее, чем был на это способен раньше.
Утром мы созвонились с Сережей и постановили, что жизнь Другого Оркестра окончена, наперебой объясняя друг другу, как каждый из нас этому невъебенно рад, прекрасно понимая, что таким образом мы объясняем друг другу, какое каждый из нас говно по отношению к тому, кто в данный момент делится своей радостью.
Именно этому-то и сопереживала моя Имярек на линии «прогерманское небытие русской Айседоры Дункан — бытие российского поставангардиста и мудака Максима Скворцова».
Я не могу сказать, что акт распада Другого Оркестра поверг меня в какую бы то ни было депрессию. Напротив, я имел наглость полагать, что тут-то все только и начнется по-настоящему, ибо самомнения мне не занимать и по сию пору.
Уже в первый понедельник, после вышеописанной трагической закономерности, я, преисполненный веры в себя, сидел за роялем и полагал, что священнодействую. Я довольно быстренько и вполне успешно переложил наиболее известные песенки Другого Оркестра для одного фортепьяно и жениного голоса и чувствовал, что все заебись. Мне ужасно хотелось доказать тем, кто по моему мнению кинул меня, что они сделали хуже только себе самим.
