— Ну, вроде…
— Состоятельный, видать, человек, все бегает, хлопочет.
— Вы его видели?
— Прибегал, как же! — она повернулась к машинке, расправила материал, принялась строчить.
— Чего же он хотел?
— Чего хотел? Известно чего, чтоб за сыночка заступилась, сказала, что муж пьяный был.
— А вы?
— Ну, что я — пошла, сказала.
— Правду сказали?
Она перестала строчить, оглянулась, посмотрела на Лукьянова.
— Насчет чего — правду?
— Что выпивал супруг ваш?
Она пожала плечами.
— Нешто неправду! Выпивал, кто ж не выпивает. А как выпьет, все к машинам кидался, его тут каждый шофер знал, сколько раз материли, лупили даже, им ведь тоже неохота под суд идти… Да вот, бог миловал… А тут… — Лицо ее стало суровым. — Пацан ведь за рулем был… — Она смолкла и долго сидела, уставившись в одну точку, опустив руки. — Не пошла бы я ни в жисть просить за него, пущай бы подох там, в колонии… Да вот, двое ведь осталось, кормить-то их надо… Сказал, платить буду каждый месяц, ежели оправдают. Так что ты уж старайся там, а то ведь не даст ничего… Это, видать, такой!.. — Она внимательно посмотрела на Лукьянова. — Ты как думаешь — оправдают?
Не знаю, — сказал Лукьянов. — В любом случае — его отца суд платить заставит.
— Заставит, как же! — она горько усмехнулась. — Этого не заставишь, этот, видать, все ходы-выходы знает… А жена у него, видать, добрая…
— Она тоже приходила?
— Приходила. Потом уж… Дней пять спустя…
— Тоже деньги обещала?
— Та не обещала. Сняла с себя бусы дорогие и отдала. Возьмите, говорит, может, хоть это вам горе облегчит. А сама плачет, убивается. Оно понятно — мать тоже ведь. А что я ей скажу, — самой тошно.
Она вздохнула и снова принялась строчить.
Лукьянов посидел еще немного, расспросил про детей, про мужа. Потом попрощался и вышел.
На этот раз в комнате для свиданий было много народа. Люди стояли вдоль барьера, по обе стороны, разговаривали вполголоса, тут же ели, разложив кошелки со всякой домашней снедью, кто-то сообщал, видно, приятные новости — смеялись, а рядом плакали.
Дима увидел Лукьянова еще издали, протиснулся к барьеру. У него было измученное бессонницей лицо, покрасневшие глаза смотрели на Лукьянова настороженно и виновато.
— Здравствуйте, дядя Дима!
— Здравствуй! Вот я и пришел.
Он выжидательно вглядывался в парня, но тот молчал, опустив глаза. Пальцы его с силой вцепились в барьер.
— Ты… Ничего нового мне не хочешь сказать?
— Нет, дядя Дима. — Он не поднимал глаз. — Я сказал все, что мог.
