В пансионе каждая воспитанница, если она наделена хоть малой толикой тщеславия, должна создать свой образ, придумать не похожую ни на кого манеру говорить, походку, взгляд: начинается своего рода двойная жизнь. Когда я увидела задание по каллиграфии, выполненное новенькой, то замерла от изумления. Все мы писали почти одинаково, неустоявшимся детским почерком, выводя округлую, широкую букву «о». У нее почерк был вполне взрослый. (Двадцать лет спустя я увидела нечто похожее: это была дарственная надпись на книге Пьера-Жана Жува «Кирие».) Я, разумеется, не вытаращилась на нее, а притворилась, будто нисколько не удивлена. Но стала потихоньку от всех работать над почерком. Еще и по сю пору я пишу, как писала Фредерика, и люди говорят, что у меня красивый, необычный почерк. Они не знают, скольких усилий мне это стоило. Я плохо училась в то время, да, собственно, и всегда, потому что желания учиться у меня не было. Из газет я вырезала репродукции немецких экспрессионистов и сообщения уголовной хроники. А потом вклеивала их в тетрадку для Фредерики. Так я давала ей понять, что интересуюсь искусством. И Фредерика удостоила меня чести прохаживаться с нею по коридору, брала с собой на прогулки. Наверно, излишне говорить, что она стала первой ученицей. Она уже все знала, как будто получила эти знания в наследство. В ней было нечто такое, чего не было в других, поэтому мне оставалось лишь рассматривать ее талантливость как дар предков. Послушать хотя бы, как она в классе декламирует французскую поэзию: все эти поэты словно вселились в нее, и она дала им приют у себя в душе. Мы же, возможно, были еще слишком неискушенны. А неискушенность в чем-то сродни неотесанности, она располагает к педантизму и к аффектации, — когда мы принимались декламировать стихи, казалось, будто мы напялили форму французских зуавов.
Мы съехались в пансион из разных стран, особенно много было американок и голландок. Была одна негритянка, как теперь говорят, цветная, — курчавая, похожая на куклу, мы в Аппенцелле любовались ею. Ее привез к нам отец, президент какой-то африканской республики. Для торжественной встречи отобрали девочек разных национальностей, и все они выстроились в шеренгу перед входом в Бауслер-институт. Там была рыжая бельгийка, белокурая шведка, итальянка, американка из Бостона, каждая с флагом своей страны, — мы аплодировали и вместе действительно представляли весь мир. Я стояла в третьем ряду с краю, рядом с Фредерикой. На мне был плащ с поднятым капюшоном. А впереди, точно по центру — если бы президент выстрелил из лука, стрела попала бы ей в сердце — стояла начальница пансиона, фрау Хофштеттер, рослая, плотного сложения, исполненная достоинства, с улыбкой, врезанной в жирные складки щек. Рядом с ней — муж, господин Хофштеттер, маленький, худощавый, застенчивый. Супруги держали швейцарский флаг. Среди нас, воспитанниц, африканская девочка стала самым заметным лицом. Было холодно, негритянка приехала в широком, расклешенном голубом пальто с синим бархатным воротником. Должна признаться, визит чернокожего президента произвел в Бауслер-институте большой эффект. Глава африканского государства оказал семье Хофштеттер высокое доверие. Однако некоторым воспитанницам-швейцаркам не понравилось, что президенту устроили такой торжественный прием. Ко всем родителям, кто бы они ни были, отношение должно быть одинаковое, говорили эти девочки. Следует заметить, что в любом пансионе всегда найдется юная особа, склонная к бунтарству. Это проявляется в тот момент, когда начинают формироваться политические взгляды и складывается то, что можно назвать представлением о мире. Фредерика держала швейцарский флаг, но казалось, что она держит столб. Самая маленькая воспитанница сделала реверанс и преподнесла президенту букет полевых цветов. Насколько я помню, у негритянки в пансионе не появилось ни одной подруги. Мы часто видели, как начальница выходит с ней на прогулку, держа ее за руку, — сама фрау Хофштеттер, собственной персоной. Боялась, наверное, что мы ее съедим. Или что она выпачкается. И еще она никогда не играла с нами в теннис.
