[4]. Эта ее близость к праху и тлену, а также ее сливочного цвета одеяние и суровость, подобающая сану, создавали впечатление, что перед тобой — владычица гробниц. Голос у нее временами делался жалобный и совсем юный — такими мы представляем себе голоса кастратов.
Там, у французских монахинь, я встретилась с вопиющим классовым неравенством. Помимо наставниц там еще были монахини в темных рясах, простолюдинки, не внесшие вклада, они делали всю тяжелую работу, и, обращаясь к ним, полагалось говорить не «матушка», а «сестра». А мы, воспитанницы, бывали порой высокомерными. Преподобные матушки смотрели на них сверху вниз, но при этом сладко улыбались. И мы знали, у кого из нас бедные родители, а кто — сирота. Одна воспитанница содержалась в пансионе бесплатно, она лебезила перед помощницей по дисциплине, как могла, старалась ей угодить. По-видимому, она шпионила за нами. Мы не обижали ее, она происходила из хорошей, но обедневшей семьи, глаза у нее были как желто-голубой шелк. Она была блондинкой, родом с юга; этот очаровательный эльф не радовал нас своим присутствием, ведь она была шпионкой. Как мы считали, она делала это от нужды. Мы могли бы дать ей гораздо больше денег, чем давали монахини, но для нее важно было выслужиться перед теми, в чьих руках была власть. Такими рождаются. Мы пробовали приручить ее, но она этого даже не замечала. Ростом она не вышла, икры у нее были прямо над щиколотками, и фигура казалась приземистой. Сидя она выглядела чудесно, яркий румянец и белокурые волосы очень шли к маленькому, словно из бисквитного фарфора, личику. Она находилась в пансионе гораздо дольше положенного, ее держали из милости. А ей уже стукнуло восемнадцать: незавидное положение. Нам казалось, что быть бедной — это профессия, и она была профессионалом высокого класса.
Она умудрилась сделать из своей бедности чуть ли не достоинство, как иные умеют сделать козырь из своей распущенности. Она была буквально одержима мыслью, что у нет средств, что ей не на кого рассчитывать, кроме самой себя, — хотя это было не так уж мало, если учесть, что у нее была истинно рабская душа и рабство стало для нее своего рода призванием. Как ловко и проворно сновали по коридору ее маленькие ножки, и как мгновенно умела она исчезать, стоило только одной из наставниц шепотом произнести ее имя. Монахини всегда говорят очень тихо. А как она молилась в капелле, стоя на коленях и очень прямо держа спину. Как самозабвенно ее большие глаза созерцали распятие. Не будь она доносчицей, мы охотно поверили бы в ее искреннюю набожность и смирение.
