Так вот, эту формулу, эту вершину Спиридоновой (народной) мудрости Солженицын (не рискну утверждать, что вполне обдуманно, сознательно) взял у Эренбурга. Из его статьи 42-го года:
Ненависть не лежала в душе русского человека. Она не свалилась с неба. Ее наш народ выстрадал. Вначале многие из нас думали, что это — война как война, что против нас такие же люди, только иначе одетые. Мы были воспитаны на идеях человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слова, и многие из нас не понимали, что перед нами не люди, а страшные, отвратительные существа. Что человеческое братство диктует нам быть беспощадными к фашистам, что с гитлеровцами можно разговаривать только на языке снарядов и бомб.
«Волкодав — прав, а людоед — нет». Одно дело убить бешеного волка, другое — занести свою руку на человека. Теперь всякий советский человек знает, что на нас напала свора волков.
Илья Эренбург. Оправдание ненависти.
26 мая 1942 г.
В кн.: Илья Эренбург. Война.
Апрель 1942 г. Март 1943 г.
М., 1943. С. 4[1]
Правды ради я тут должен сказать, что в то время, когда я затеял писать свою дипломную работу о публицистике Эренбурга, ни идеология эренбурговских публицистических статей, ни их философия совершенно меня не интересовала. Интересовала меня их поэтика.
Общим, расхожим мнением об Эренбурге у нас в Литинституте (я имею в виду, разумеется, не преподавателей, а нашу студенческую вольницу) было такое.
Считалось несомненным, что он — весьма посредственный романист, совсем никудышный поэт (хотя — хи-хи! — сам прежде всего почитает себя именно поэтом) и блестящий публицист.
При таком раскладе немудрено, что темой своего диплома я сделал именно публицистику Эренбурга.
Но тут надо сказать, что общего мнения насчет того, что Эренбург никудышный поэт, я не разделял. И дело было даже не в том, что многие его стихи («Разведка боем», например) мне нравились. Тема «Публицистика Эренбурга», помимо всего, что было тут уже сказано, особенно привлекала меня тем, что в Эренбурге-публицисте я видел и больше всего ценил Эренбурга-поэта.
В своих публицистических статьях он предстал передо мной и покорил меня именно как лирический поэт. Не только страсть, искренний выплеск чувства, высокий эмоциональный накал говорили о кровном родстве этой его публицистической прозы с лирической поэзией. Он был в этих своих статьях «лирик по строю своей души, по самой строчечной сути».
Ведь что такое лирика? Не тем же отличается лирический поэт от прозаика, что говорит «в рифму», а тем прежде всего, что говорит о себе, о своих чувствах. Он говорит не «Мы», а — «Я». Но это «Я» и означает «Мы», потому что то, что он говорит, касается всех. Выражая как будто только свои, на самом деле он выражает и наши, «всехние», общие чувства:
