При приближении примаса, сенаторы пошли к нему навстречу. Примас вышел из коляски и, стоя среди первых сановников королевства. пропел "Veni creator". После этого он сел снова в экипаж и поехал по воеводствам. Объезжая шляхту, разделённую на поветы и земли, примас говорил: "Приветствую вас, господа и братья, на этом поле, и спрашиваю вас, кого вы избираете в короли?"
Три раза опрашивал примас шляхту и три раза она повторяла имя Станислава Понятовского. Избрание нового короля было исполнено стародавним порядком.
Тогда примас, на другой день, объявил на поле государем Польши и Литвы Станислава Понятовского и, став на колени, запел под открытым небом: "Te Deum". Звук труб и гром литавр возвестили, что наступило новое царствование. Окружённый сенаторами и панами, примас поехал к Понятовскому известить его о высоком выпавшем для него жребии; после этого, примас в карете, а за ним король верхом на коне поехали в костёл святого Яна; густая толпа конных панов следовала за Станиславом. В дверях костёла примас приветствовал нового государя торжественной речью, и принял от него присягу в том, что новый избранник на престол будет в точности соблюдать предложенные ему обязательства так называвшиеся "Pacta conventa" [1] .
Таким образом воцарился Понятовский.
В это время Польше грозили дух внутренних раздоров и замыслы соседей, и только государь, твёрдый характером и напоминавший собою тени Баториев и Собеских, мог отвратить опасность, предстоявшую Речи Посполитой. Но вновь избранный король был не таков; ему были милы роскошные чертоги, а не воинский шатёр; его пленяло не бранное поле и не звук оружия, но офранцуженное общество с его остроумной беседой. На его сердце более действовал шорох шёлкового платья хорошенькой женщины, нежели шум родных знамён, разорванных и расстрелянных в боях и запечатлённых кровью. Новый король не был воин, и хотел прославить своё царствование такими делами, которые не пахнут порохом. Притом он хотел пожить среди роскоши и неги.
Как частный человек, Станислав Август был замечательной личностью, не говоря уже о его обаятельной внешности и о том чарующем голосе, которому невольно поддавался каждый, кто проводил с ним в беседе хоть несколько минут. Надобно заметить, что он объяснялся по-французски, по-немецки, по-русски, по-турецки, по-английски, по-испански и по-итальянски, как на своём родном языке, а по игривости своего ума мог смело мериться с Вольтером, с которым и был постоянно в самой дружеской переписке. Корреспонденция его с разными дамами всех наций была обширна, и отличалась той утончённой любезностью и той изящностью, которые были необходимым условием в сердечных сношениях светского человека XVIII века с прекрасным полом.
