Но в этом соположении тела и духа в то же время - тотальная невозможность преображения бытия на путях технического творчества. Человек – это косная природа, но его, в отличие от природы, нельзя подвергнуть техническому усовершенствованию.
Александр Генис: Почему это нельзя?! С тех пор, как за человека взялась генетика, только об этом и разговоров. Вот и Фукуяма теперь ищет не конец истории, а ждет конца человека в том виде, в котором мы с ним, человеком, знакомы. Но Платонов, конечно, до этих перспектив не дожил.
Борис Парамонов: Да, и он видел, что преодолеть косную природу человека можно только одним способом - убить его. Этим и занимаются платоновские большевики-чевенгурцы. Они убивают от отчаяния. Это отчаяние испытывает сам Платонов, и отсюда его глубинная связь с коммунистической утопией. Он не сатирик, но пессимист утопии, что есть противоречие в определении, ибо всякая утопия есть апелляция к оптимизму, к лучшей жизни. Крах утопии, и скорбь от этого краха – вот Платонов. Тут не место сатире.
Но можно и нужно в связи с Платоновым вспомнить еще об одном архаическом пласте народной культуры (не только о мифологии в целом, как предлагал Бродский). Это глубоко русский корень Платонова – юродство. У слова юродивый был один забытый ныне синоним – похаб. Юродивый очень часто вел себя и говорил непристойно.
Александр Генис: Тут, вслед за Бродским, можно опять вспомнить античность с ее первыми юродивыми - киниками, начиная с “собаки Диогена”.
Борис Парамонов: И не только их. Я, между прочим, всегда удивляюсь, встречая утверждение, что русскому феномену юродства нет аналогии в западной культуре. А кто такой Франциск Ассизский? Тот же киник?
Юродство платоновских сюжетов, даже и не сюжетов, а словесных построений – всегдашняя готовность от буколики перейти, скакнуть к непристойности. Как раз в «Счастливой Москве», которую теперь представили вниманию американцев, есть потрясающий текстовой фрагмент, выдержанный в этой стилистике. Сарториус идет за Москвой Честновой (напоминаю, что Москва у Платонова не город, а девушка под таким именем) и думает, что если б она сейчас присела помочиться, он полюбил бы ее еще больше, ибо даже телесные выделения – это часть любимого существа. То есть тут он сам себя опровергает – тело не есть зло, всякое его проявление, «выделение» - добро. Платонов тоскует по телу, и не по проективному уже, а по самому настоящему. Он говорит по видимости похабщину, но за этим тоска по невозможному. Эта амбивалентность и есть источник платоновских поражающих парадоксов – хоть словесных, хоть мировоззрительных. Тут многое можно было бы сказать о психологии Платонова, о психологическом генезисе его гениальных текстов. Но не буду делать этого: старое философское правило учит, что генезис явления не отвечает на вопрос о его ценности.
