Борис Парамонов: Конечно, любителю фарфоровых ваз такое было не в жилу (Горький, кстати, сам коллекционировал фарфор)….
Иван Толстой: А еще – эротические гравюры.
Борис Парамонов: Ну, об этом Зинаида Гиппиус пишет, а я ей не вполне склонен верить и не всегда. Но это детали. Главное же – Горький действительно не видел перспективного хода большевицкой революции, а многие уже и тогда увидели. Например, Замятин в «Мы». Впрочем, это вещь уже позднейшая 24-го года. А вот, например, Илья Эренбург в «Хулио Хуренито» очень точно сказал: мужицкие страсти – только дрова для паровоза, идущего точно по большевицким рельсам.
В общем, Горький в революции оказался педантом, а не анархическим дикарем или босяком. И тут я бы вспомнил еще одного критика, еще до революции разобравшегося в Горьком и во всех его мистификациях. Это Корней Чуковский. Вот замечательные его слова:
Диктор:«Как хотите, а я не верю в его биографию. Сын мастерового? Исходил всю Россию пешком? Не верю. По-моему, Горький – сын консисторского чиновника: он окончил харьковский университет и теперь состоит – ну, хотя бы кандидатом на судебные должности.
И до сих пор живет при родителях и в восемь часов пьет чай с молоком и бутербродами, в час завтракает, а в семь обедает. От спиртных напитков воздерживается: вредно».
Борис Парамонов: И Чуковский продолжает свои разоблачения:
Диктор:«Комнатная философия. – Аккуратность. – Однообразие. – Симметричность. Вот главная черта самого Горького как поэта. И читатель понимает, что за аккуратностью его скрывается узость, фанатизм, а за симметричностью – отсутствие свободы, личной инициативы, творческого начала. Горький узок, как никто в русской литературе… Итак, вот свойства Горького: симметричность, неуважение к личности, консерватизм, книжность, аккуратность, фанатизм, однообразие. Словом – как это ни странно, как ни неожиданно» - все свойства Ужа, а не Сокола! «Идеолог пролетариата» - и вдруг Уж! Певец босяка – пресмыкающееся! Откуда это? Где общие причины этого странного явления?»
Борис Парамонов: Вот этот Уж и перепугался в революции, когда уж больно высоко стали забирать ленинские соколы.
Иван Толстой: Еще не сталинские.
Борис Парамонов: Ну, сталинских-то соколов Горький от всей души полюбил. Но это уже позднейшая история, когда Горький вернулся, в общем-то, из эмиграции и твердо стал, как тогда говорили, на платформу советской власти.
Иван Толстой: Борис Михайлович, всё-таки вы склонны пребывание Горького за границей до 1928 года считать эмиграцией?
