Нетрудно в этом описании увидеть среди прочего мотив, возникший в западной философии гораздо позже Сореля, фашизма и Второй мировой войны, – у Мишеля Фуко, толковавшего об истине как победоносном насилии. Как видим, тема не исчезла даже после Гитлера и Сталина. Помню, как я был поражен, встретив у Фуко рассуждение о Лысенко как примере тождественности истины и силы, насилия. Ясно, откуда эта близость Сореля и Фуко: у них общий источник – Ницше. Истина не столько добывается, сколько творится, можно сказать, выбирается – но при непременном условии ее действенности, "инструментальности", как сказали бы американские прагматисты.
Это жгуче интересная тема, но должен сказать, что при первом чтении еще в Советском Союзе книга Сореля несколько разочаровала меня. Дело в том, что основная эта тема у него подана в чрезмерно густой оболочке рассуждений о всеобщей стачке пролетариата как пути достижения социализма, можно сказать, прыжка в социализм. Сорель был социалистом, более того – марксистом, революционным марксистом, и он считал, что в современном, то есть начала двадцатого века, французском и германском социализме этот революционный характер марксизма утрачен, его заменила у социалистов политика компромиссов и поисков классового мира. Особенно остро нападал Сорель на парламентский социализм, больше всего на самого Жореса, тогдашнего лидера французских социалистов. Такой политикой, утверждал Сорель, социалисты включают себя в существующие структуры буржуазного государства. А Сорель был анархистом, второй его учитель после Ницше – Прудон. Это старая идея Прудона – анархическое, безгосударственное общество должно стать союзом производственных коммун. По Сорелю, зачаток таких коммун в современности – это синдикаты, то есть профсоюзные объединения рабочих, но их нужно вывести из-под влияния нынешних переродившихся социалистов, готовых к компромиссам с буржуазным государством. Течение, представленное в теории Сорелем, называлось анархо-синдикализмом.
У социалистов нет более могущественного оружия, чем всеобщая стачка пролетариата, способная парализовать и разрушить все институты и установления буржуазного общества и государства, эта стачка – инструмент победы пролетариата, а не беспринципных компромиссов. А почему, собственно, не компромиссы, не классовый мир, способный обеспечить рабочим пристойное существование и превращающий их из неимущих пролетариев в один из слоев среднего класса? Сорелю не хочется этого, ибо он не прагматик, да и не политик, а эстет, фантаст, поэт. Он хочет, так сказать, нового неба и новой земли, как говорили тогдашние его русские современники – столпы Серебряного века. Это называлось еще у русских теургическим преображением бытия или эсхатологической перспективой. Помните у Блока в статье о "музыке революции": должно перемениться всё. Он потому и умер – не от голода, а оттого, что появился нэп и снова открылись рестораны с румынской музыкой. Вот подобным поэтом был и Жорж Сорель.
