Щелк.
Щелк.
– Еще дом, тоже в Москве, вздрагивает и рушится.
Щелк.
Щелк.
– Алхан-Юрт, грузовик, взрыв, лежат военные.
Щелк.
Щелк.
– Волгодонск, дом обваливается, все внутренности наружу, видны спальни, ковры, сервант…
Щелк.
Щелк.
– Новый Воронеж, вода, много воды, водохранилище, атомная электростанция, много людей с оружием, бой, взрывы.
Щелк.
И тут новичок хлюпнул.
Его стали паковать, после чего я услышал голос Барина:
– Господа, вынужден уведомить: это последняя колода на сегодня.
– Москва, проспект, машины, широкая дорога, – вдруг заревела Кассандра, раскачиваясь на стуле…
Барин замахал на нее руками:
– Хватит, матушка, хватит, ужо тебе…
Но та не слышала:
– А, а, тоска, тоскую, грудь жмет, а… Женщина высокая… с мужчиной, рабочим, стоит, они держат что-то, инструменты, что ли, мимо едет автобус, подпрыгивает и виляет, кровь черная по стеклам, все ослепли.
Барин махнул рукой и обратился к Ибице.
Тот поднес ко рту ствол и, прежде растянув губы в улыбке, плотно сомкнул их на глушителе.
Щелк.
Барин жречески поднял руки с развернутыми ладонями и постоял так минуту:
– На сегодня всё, – наконец объявил он. – Совершённые ставки обнуляются до последнего розыгрыша. Следующий начнется с новых огласок. Прошу расходиться, соблюдая интервалы…
Внизу всё пришло в движение, засновали телохранители, что-то затрепетало, захлопало, скрипнули доски, с которых сдвинули стулья, чтобы протащить и упаковать тело крепыша. Ибица запрыгал на одной ноге, стараясь другой попасть в штанину джинсов, попал, натянул свитер и принял от Барина зажженную сигарету…
И тут погас свет. Облако его еще зелено тлело на сетчатке, вот заплясал внизу алый светлячок сигареты, но мы уже и так более ничего не увидели бы, ибо стиснули друг друга, впиваясь, кусая, зажимая друг другу рот ладонями, чтобы не закричать.
Прошла ночь, другая, на третье утро стало ясно, что надо срочно что-то предпринять, чтобы вновь ожил инстинкт самосохранения, сошедший на нет из-за истощения двух отравленных желанием тел. Мы снова были убеждены в неотвратимости гибели. Не понимаю, чем объяснить; знаю только, что в этом грубом слиянии – так слипаются два куска глины, если стукнуть один о другой, – смерть оказалась так близко, что мгновениями чудилось, будто мы уже ввалились в ее глазницу. Не было сил очнуться, вернуться к простым жестам, словам. Сутки напролет мы не могли вымолвить ни слова, вцепившись друг в друга среди простыней коснеющей хваткой.
…Я услышал, как разлиплись ее губы, и, глядя в потолок, Вера прошептала: «Если ты скажешь мне сейчас умереть, я умру… Если резать вены, то вдоль».
